Татьяна Перцева - Асфальт в горошек

Славка Шамшин пришел к нам в классе седьмом. И не в наш класс, а в «А». Потом выяснилось, что мама его развелась с мужем, главным хормейстером театра Навои и безнадежным алкоголиком, и переехала на Урицкого, 10, в коммунальный двор.

Славка был ужасно непохож на остальных. Выделялся так, что меня, конечно, любопытство разбирало. Еще бы: парень шпарит наизусть Ильфа с Петровым и Гашека (хотя последнее для меня, скорее, недостаток), изощряется в остроумии и косит под Печорина. Короче говоря, интересно — страх.

А тут он еще и всячески меня изводит.

Ну, думаю, погоди!

И тут подходящий случай подвернулся. Задала нам Ольга Викторовна сочинение. Тем, как всегда, было три, и я, как всегда, выбрала свободную. Точно не помню, что-то насчет человека, который находится рядом с тобой.

Вот тут я на Славке выспалась. Вот тут я его раздраконила вдоль и поперек. Потому что написала о нем. Весьма иронично. И, боюсь, обличительно.

Хорошо, Ольга Викторовна была человеком умным. Другая вкатила бы мне двойку. А она поставила пятерку. Но обмолвилась, что тема весьма оригинальная. И назвала героя.

Что тут началось!!!

У нас в классе училась такая Ира Азатьян, красавица, просто копия «Неизвестной» Крамского, пассия Ильяра Гулямова, тогдашнего близкого друга Славки. На перемене всем все стало известно. И начала она ходить за мной, очевидно, получив задание, с просьбой дать почитать. Не на ту напали!

Я держалась гордо и таинственно и никакого сочинения так и не показала.

Но славу человека бескомпромиссного приобрела.

Тогда-то Славка и перестал меня доводить.

А потом мы иногда подолгу разговаривали. Серьезно. И он даже забывал ерничать и острословить.

И каюсь, это я таскала ему вино из дома. Потому что он тоже пил. Не слишком часто, но бывало. И из-за него у нас стекла побили: гнался кто-то за ним, а я увидела в окно и позвала. Он забежал к нам. Вот тут-то камни и полетели…

После школы он уехал в Ленинград. И поступил. Сам. А через год выгнали его за пьянку. И пошло. Нигде он не стал учиться. Женился на даме старше себя и к тому же душевно неполноценной. Уехал вместе с ней за границу. Вернулся. Развелся. Зарабатывал тем, что резал маски. Говорят, здорово получалось. И подсел на наркотики. Сначала на анашу, потом якобы подставили его — загремел в тюрьму. Вышел. Снова женился. Пошли дети, шестеро… Последний родился уже после его смерти. А наркотики не бросал. И умер очень рано. От передоза, говорят. Саша Кондрашечкин его и хоронил.

Господи, так обидно. Он действительно был необыкновенный человек. Талант. Умница. И так глупо загубил жизнь. Не было, не было стержня…

Недавно я заказывала молебен. И по Славке тоже. В декабре была годовщина его смерти.

Уж сколько их ушло…

А помните дискуссию в шестидесятых? Физики против лириков. По-моему, чистой воды глупость, имевшая, однако, удивительные последствия. Страну охватила поэтическая лихорадка. Никогда раньше, ни до ни после поэты не собирали целые стадионы. Их цитировали, их любили, их обожали. Особенно четверых. Конечно, все уже поняли, о ком я.

Никого уже нет. Ахмадулиной, Вознесенского. Евтушенко. И Рождественского. Это он покинул землю раньше всех. Он, трогательно твердивший своему другу, поразительному черно-белому графику Стасису Краскаусасу «Стаська, не умирай», сам умер от той же подлой болезни.

Евтушенко ушел последним.

Однажды — не помню, то ли на декаду русской литературы и искусства, то ли еще по какому поводу — они все приехали. А мне билета не досталось.

И вот я иду мимо ОДО, а мне навстречу они — веселые, молодые, счастливые. Мне бы подойти, попросить билетик, а я, дурочка, постеснялась. А ведь они наверняка бы провели меня в зал, если бы я попросила.

Зато летом шестьдесят четвертого мне все-таки удалось послушать живьем настоящих поэтов. Годом раньше я познакомилась с известным писателем-фантастом Евгением Гуляковским, приехавшим в Ташкент на съемки фильма по своему сценарию. Мне с ним было интересно, тем более что он был намного старше и повидал ого-го сколько: по первому образованию он был геологом. Когда я приехала в Москву, он повел меня в знаменитое кафе «Молодежное», где каждый мог выйти на сцену и читать свои стихи. Попасть туда было почти невозможно, но, как я поняла, у него были там знакомые. Мы провели там весь вечер, а уже ночью пошли на площадь Маяковского, где у подножия памятника тоже собирались поэты и читали стихи. Их даже милиция не разгоняла!

Вот это был для меня подарок. Вот это было счастье!

Я всяческими путями добывала книги. В ход шли лесть, подкуп и прямые взятки, а иногда и воровство. Не говоря уже о спекулянтах.

Книги для меня были всем. У нас была читающая семья. А фанатик — одна я. Мама, к счастью, имела возможность подписываться на собрания сочинений. Что она и делала. Помню, как, подписавшись на Диккенса, она заявила, что принесет очередной том, только если я получу пятерку (а я, пролежав в пятом классе полгода фактически без движения, окончательно разленилась, о чем неоднократно писала). Приходилось получать. И, как награду, мама приносила очередной том Диккенса.

Вскоре я прочитала две библиотеки — взрослую и детскую. Но некоторых книг из читалки мне не давали. Очень хотелось прочитать «Тысячу и одну ночь», так нет, говорят, это не детские сказки. Принесешь разрешение от родителей — дадим.

Я побежала домой, выпросила разрешение, принесла. Дали. И тут маме пришло-таки в голову пролистать книгу. Отобрали. Хотя позже, клянусь, я читала восьмитомник, на который подписалась та же мама. И ничего сверхособенного я там не нашла. Одни сплошные намеки и аллегории. Подумаешь!

Кара почти настигла меня, когда отцу вдруг пришло в голову поинтересоваться, что я читаю. Странно, обычно родители совершенно не обращали на это внимание. Что ему вдруг стукнуло — понятия не имею. Было это в классе шестом, и читала я Мопассана. Вернее, перечитывала — домашняя библиотека уже тоже была изучена вдоль и поперек. Но для родителей это явилось откровением. Гром и молния, Мопассан отобран и запрещен. Причем, заметьте, не спрятан. Я пожимаю плечами и берусь за томик Золя…

Во «времена мамы» единственный магазин подписных изданий был недалеко от издательства. Потом появился Пассаж, а уже после землетрясения — «Академкнига».

Став постарше, я принялась бегать по очередям. Занимаешь очередь у магазина подписных изданий накануне подписки. Потом сходишь на перекличку вечером и утром — и чаще всего подписка у тебя в кармане. И Фейхтвангер, и «Библиотека всемирной литературы», и Куприн, и… А уж во время землетрясения… Чего только нельзя было купить! Собрания сочинений лежали прямо-таки на земле! На том же Алайском! Тогда я и купила Блока и Голсуорси, и еще, и еще… Пустили козу в огород!