Татьяна Перцева - Асфальт в горошек

Я упомянула, как было трудно добираться до колонн, и муж, как ни странно, ответил, что они точно так же пробирались до своей.

Удивительно, а я-то думала, что организованным колоннам идти было легче.

Но тогда такие были времена.

Бдительные.

Так получилось, что все девочки нашего двора (если не считать меня) были примерно одного возраста: сорокового — сорок первого годов рождения. Все учились в одном или параллельных классах сорок третьей школы, все были недосягаемо взрослыми для меня. До поры до времени. Почти все, слава богу, живы. Я пишу про них в надежде, что вспомнят. Одноклассники, ровесники, современники.

Камаечка — это Тома. Тома Корсунская. Они жили как раз под нами на первом этаже в маленькой клетушке. Тогда там была дверь, выходившая в подъезд. Позже ее заложили и сделали вход со двора. С крошечной верандой. Еще позже, когда Волковым из второго подъезда дали отдельную квартиру (они жили вместе с Валей Ровнягиной, ужасная ирония — стукачка, выдавшая множество порядочных людей, жила в одной квартире с человеком, отсидевшим десять лет исключительно за то, что окончил Петербургский кадетский корпус и был истинно русским офицером, благороднейшим человеком), в их квартиру перебрались Покровские, жившие тоже под нами, но в двухкомнатной квартире. В каморку Корсунских переехала Ровнягина, а в квартире Покровских поселились Корсунские: тетя Фрося, ее сын Виктор и дочь Тамара. Дом был ведомственным, и квартиры заселялись, так сказать, внутренним порядком.

Почему «Камаечка»? Потому что Тамара. Я по молодости лет не выговаривала такое сложное имя. Поэтому Тамара у меня была «Камая», «Камаечка» и даже «Камайка». Как я понимаю, у меня это имя ассоциировалось с комаром. С моей легкой руки Тому так звал весь двор. А сейчас снова стали так звать. Опять с той же легкой руки…

Я оцифровала и выложу фото Томино и мое, только как бы за детское порно не приняли: мы обе в белых трусишках и с бантиками. И в сандаликах. Тогда так многие дети ходили. И мальчишки, и девчонки. И никого это вообще не удивляло и не интересовало, уж поверьте. Времена были самые простодушные. И ни у кого никаких мыслей вообще не возникало на этот счет.

Отец Томы Петр Корсунский погиб на войне. Вообще из нашего двора только у трех девчонок отцы погибли: у Томы, Лоры Осадчук и Кимы Подольской. Но Кима была гораздо старше.

На стене в комнате Корсунских висел портрет сурового скуластого мужчины. И вообще характеры у старших Корсунских были непростые. Я очень редко видела тетю Фросю улыбающейся. У нее был вечно озабоченный вид, и немудрено. Легко ли прокормить двоих детей на скудную пенсию по утере кормильца и грошовую зарплату коменданта треста «Средазуголь»? Насколько я понимала, должность коменданта имела какое-то отношение к завхозу.

Иногда в палисаднике появлялись списанные предметы мебели, вроде жардиньерок…

Витя, старший брат Томы, тоже был человеком суровым и нелюдимым. Еще когда я училась в младших классах, Витя пошел на флот — тогда служили четыре года. Так что видела его я редко.

Камаечка была единственной девочкой, которая в детстве не гнушалась моего общества. Остальные внимания на меня не обращали. Тетя Фрося была человеком на руку тяжелым, и Томе часто попадало. Но она приходила ко мне домой, мы играли… нет, не в куклы, кукол у меня не было и у нее тоже. Послевоенные годы… Игрушки были самые скудные и немногочисленные. Как сейчас помню, простите за подробности, как мы с ней восседаем — я на горшке, она на ведре, цилиндрическом, явно склепанным где-то на Алайском.

Папа научил нас делать весьма условные розы — бралась проволока, на один конец с отступом наматывалась зеленая креповая бумага. Из розовой вырезались кружочки с фестонами. Мал-мала меньше. Насаживались на бумагу так, чтобы сползти они не могли. Верхний конец проволоки загибался. Из бумаги вырезались и приклеивались листики.

Вот мы делали эти розы. Принцесс рисовали. Конечно, ей было скучно со мной — шестилетка-семилетка с двух-трехлеткой. А я была счастлива и вцеплялась в нее, как клещ.

Иногда я бывала у них. Как-то мы все ели арбуз, а Тома случайно выдвинула ящик комода, и я увидела красивую картину. Женщина с ребенком. Я хотела вытащить и потрогать, а Тома не дала. Сказала, что это нельзя трогать и показывать, и вообще это тайна.

Я в силу своего одиночества тайны хранить умела, и вспоминаю об этом публично только сейчас, хотя давно поняла, что это была икона. В то время иконы, стоявшие в доме открыто, не приветствовались.

Это у них рядом с крыльцом на плети хмеля повисло огромное осиное гнездо, которое я тут же, разумеется, потрогала. Впервые в жизни мне было так больно! А тетя Фрося приложила к укушенному пальцу лук, и боль сразу стихла.

Камаечка была моей единственной отдушиной и светом в окошке.

Даже шубы у нас были из искусственного меха — у Тома желтая и мохнатая, у меня гладкая и коричневая, к ней еще полагались шапочка и муфточка.

Это с ней мы однажды, когда мамы не было дома, накрасились помадой, напудрились, надели мамины платья…

Вспоминать о последствиях неприятно.

То есть Томе не попало, мама не выдала ее тете Фросе. А вот мне…

Это тетя Фрося красила для меня яички перед пасхой, что уже совсем парадокс: мама-еврейка отдавала русской женщине красить яички к православной пасхе. Вот так жили. Да просто прекрасно жили! Пищевая краска продавалась на Алайском вместе с цветным пшеном. Да. А мама пекла куличи… Я только грустно улыбаюсь. Потому что к еврейской пасхе мама закупала мацу, и я обожала ей хрустеть.

Яйцами мы стукались, а я вечно Томе проигрывала.

Я помню, как однажды тетя Фрося и мама уехали куда-то на Куйлюк за дешевыми курами, а мы, оставшись вдвоем, чего-то опять схулиганили, и на этот раз расправа была справедливой, короткой и быстрой.

И как лепили домики из песка — трест каждую весну завозил во двор машину песка, и мы в нем возились, а позже рядом в ножички играли.

И как чуть не попали под огромный град, больше голубиного яйца, а потом собирали в ковшики градины — лето было, зачем собирали, сохранить что ли хотели — холодильников в помине не было.

Потом как-то все устаканилось, и меня чаще, хоть и с неохотой, стали брать в игры, правда, нещадно обжуливали.

Разница в годах оставалась, становясь сначала почти непреодолимой: я — шестиклассница, Тома — десятиклассница. У Томы молодые люди, Тома взрослая.

Вот как сейчас помню: Тома собирается на выпускной. Белое платье, все как полагается, Тома вдевает розовые розы в волосы, я прихожу в полный восторг, но она тут же эти розы вынимает, и как я ни упрашиваю, не соглашается снова вдеть.