Татьяна Перцева - Асфальт в горошек

Ума не приложу, зачем мама читала «Здоровье». Впрочем, теперь с таким же азартом читают «ЗОЖ». Я же всю жизнь придерживалась того мнения, что непрофессионалам читать написанные профессионалами статьи вредно (см. Джером К. Джером «Трое в лодке, не считая собаки»).

Истинно так. Читаешь — и начинаешь ощущать симптомы… В общем, лучше не ввязываться.

А вот «Работница», несмотря на теперешнее ироничное к ней отношение, считаю, была журналом полезным. Там было множество интересных сведений, рецептов, выкроек и схем вязания. Некоторые я очень долго хранила.

А «Вокруг света» читался, как увлекательный роман. Совершенно уникальный журнал и тогда, и сейчас. Вполне достойный соперник «National Geography», о котором тогда мы понятия не имели.

Конечно, «Наука и жизнь», где к тому же печатались фантастические романы (интересно, что в Ташкенте выходил журнал с тем же названием на узбекском языке — «Фан ва турмуш»).

Вот «Технику — молодежи» я не читала, как, естественно, и «За рулем», по которому сходили с ума все мужчины.

«Советский союз» и «Советская женщина». Видела исключительно в библиотеках, в руки не брала.

Сатирико-юмористический журнал «Крокодил» и его узбекский двойник «Муштум». Очень редко попадал мне в руки. Особого интереса не вызывал. Ах да, еще журнал «Смена», но его чаще всего покупали в киосках. И журнал «Кругозор», известный тем, что в него вклеивались пластиковые синглы, иногда абсолютно дефицитные. Их вырезали и хранили отдельно в больших конвертах. «Человек и закон» — до сих пор существует передача с таким названием, малоформатный, толстенький журнальчик со страшилками из нашей жизни.

Ну и толстые журналы. У нас в доме неизменно присутствовали «Новый мир» и «Юность». Без них вообще существование не мыслилось. Иногда бывала «Иностранка». Остальные я брала в библиотеке. Каждый месяц. Каждый выпуск. «Знамя», «Звезда», «Нева», «Москва», «Октябрь», «Наш современник», «Дружба народов». И конечно, пока я жила в Ташкенте — «Звезда Востока». Все это есть и сейчас, вопрос в другом: кто читает и кто подписывается? И осталось ли такое же благоговейное отношение к прессе, как было когда-то?

Помните, что творилось в сезон подписки? Пока я жила в Ташкенте, мама подписывалась на что хотела, а вот в Москве начиналась настоящая вакханалия. Борьба шла за те же «Здоровье» с «Работницей», «Новый мир», «Иностранку», «Юность», «За рулем», «Вокруг света», «Наука и жизнь» и «Техника — молодежи».

Хочешь подписаться — бери в нагрузку «Правду» или какой-нибудь «Блокнот агитатора». Помню, мы как-то всем отделом в складчину и с нагрузкой выписали «Иностранку» и читали по очереди.

Кто что сейчас выписывает?

На моих глазах родился и умер журнал «Если», публикующий фантастику и изредка фэнтези. Пока был спонсор — журнал жил, поступал в розничную продажу и даже распространялся по подписке. Разорился спонсор — не стало журнала. А журнал хороший был. Содержательный и не халтурный.

Остальные если и существуют, то существование это самое жалкое.

Говорят, что выражение «СССР — самая читающая в мире страна» — ложь. Сейчас говорят.

А я видела, как весь вагон метро сидит и стоит, уткнувшись в книги и журналы. Видела, как расхватывают газеты в киосках. Сама стояла с пяти утра в очереди на почтамт в день подписки на прессу. Так что не ложь. Как получилось, что все это кончилось быстро и уродливо?

Не понимаю…

На свете поэтов много. Разных. Откровенно плохих. Просто плохих. Графоманов. Неплохих. Хороших. Очень хороших. Талантливых. Гениальных. Истинных. Их всех, как сердоликов в Коктебеле.

Последние — самый редкий вид. Обнаружить истинного поэта — все равно, что найти сердолик в центре Москвы. Мне в жизни повезло найти целых двух. Почти чудо.

Я нашла своего поэта, прочитав стихотворение, которое публикуется под самыми разными именами. Но написали его не самые разные имена, а Бах Ахмедов.

Ташкент привыкает к молчанию

Нетрудно ему привыкать…

Он каменным был изначально,

А камни умеют молчать

И старые улица-лица

В грядущее грустно глядят.

Им снится былая столица,

И с прошлым они говорят.

Им так неуютно в сверканьи

Холодных и ярких витрин.

Но множатся новые здания

С пустым содержаньем внутри.

Ташкент привыкает к чужому…

К чужим голосам и глазам.

И режут его поживому,

И бьют по живым адресам.

Он стерпит и в горьком молчании

Уступит он новый рубеж

Лишь звездам он шепчет ночами

О вечной утрате надежд.

О странном двоении башни,

Где время смеется над ним.

О веке, навеки вчерашнем,

Где плыли неспешные дни.

О том, как пустые трамваи

Везут стариков в пустоту,

Лишь память, как птица живая,

Им дарит свою высоту.

Но в тихом зеленом покое

Я снова рукой прикоснусь

К Ташкенту, в котором родное

Отдаст мне прохладную грусть.

И я разделю с ним молчание,

Как старый и преданный друг,

А время всё чертит печально

На башне таинственный круг.

Я впервые увидела свои мысли зарифмованными, и это меня заинтересовало. Я продралась сквозь кучу непонятных и незнакомых имен и выяснила имя автора. Баху Ахмедову очень не повезло родиться не вовремя. В эпоху, когда поэты никому не нужны.

Когда сама поэзия считается чем-то вроде почти вымершего додо. Во времена пещерного капитализма не до творчества. Творчество на хлеб не намажешь, на плечи не накинешь, творчеством не обогреешься.

Впрочем, так было во все времена. Где бы были Бах и Вагнер, если бы не покровительство королей и герцогов? Где бы был Навои, если бы не покровительство Хусейна Байкара? Нет, они бы все были. спору нет. Но жили бы так, что им было бы не до творчества. Моцарт не искал покровительства, и где сейчас могила Моцарта?

Грустно. (кстати, в двухтомнике узбекских сказок о Байкаре отзываются крайне нелестно, мол, был он врагом и завистником Навои.).

Баху бы родиться в веке восемнадцатом. Жил бы при дворе султана или эмира, не думал о хлебе насущном, думал бы о великом.

Или хотя бы жить в шестидесятые, когда вся страна помешалась на поэтах и поэзии, когда величайшим трудом и интригами добытые сборники (слава книжным спекулянтам!) переписывались целиком от руки… у меня до сих пор хранится переписанный сборник Евтушенко. Тогда Баха носили бы на руках, и восторженные поклонники бросали бы цветы к его ногам. Увы… Вы видели улыбку Баха? Застенчивая, почти извиняющаяся. «Простите за то, что я не такой, как все». Я бы определила его социальный статус, как положение белой вороны в стае белых ворон. То-есть, нечто запредельно одинокое. Не такое, Другое. Он настолько другой, что живи он в тридцатые годы, трамвайные кондукторши злобно вопили бы ему в лицо: