Татьяна Перцева - Асфальт в горошек

Еще одно примечание: среди наших дедушек и бабушек, пап и мам очень немногие не лежали в больнице Федоровича. Я помню, как пришла к отцу, заболевшему — о ужас — гипертонией и сразу попавшему в больницу. Теперь болей гипертонией сколько хочешь, есть деньги — выписывают нормальное лекарство, нет — пользуйся российскими, два часа на пару — не берет… Мы с мамой пошли его навестить и зашли в столовую — было время ужина. А мне тоже котлету с макаронами дали. Нормальная была котлета, из мяса. Я это к тому, что если кто хочет заработать дистрофию, добро пожаловать в наши больницы. Поразительно, как можно испортить простую кашу! Про остальное я уже молчу, господи, нельзя же так оголтело воровать! Хоть бы немного поделились с больными что ли…

Я очень смутно помню палаты, но обстановка точно была необычная. Бывала я там, когда приходила и к маме. На лечение никто не жаловался. Может, кто-то знает о Федоровиче больше? Очень жаль, что сведений о нем почти нет.

А это мне написала Ирина Богдановская: «Первый врач, о котором у меня сохранились воспоминания, — доктор Юровский. Именно так, я никогда не знала его имени-отчества, мама всегда трепетно говорила о нем Доктор (явственно слышалась заглавная буква) Юровский. Говорила, что он спас меня, когда в возрасте одного месяца я умирала от дизентерии, и меня уже совсем залечили разные другие врачи. Потом мама привела меня к нему в возрасте лет девяти, я так думаю, во всяком случае при знакомстве он строго осведомился: «Пионерка?», и я гордо ответила: «Да». Я тогда очередной раз умирала, на этот раз от легких — одежка сама помнишь была какая, я перекаталась на коньках, схватила двустороннюю пневмонию, и кашель был жуткий. Он поставил меня перед собой и как-то весь превратился в ухо, и ухом этим, без всякого стетоскопа, слушал мои легкие долго-долго. А потом уверенно продиктовал маме, что надо взять и как сварить и настоять, и как меня этим поить. Были там и жир, и алоэ, и какао, и еще много всего. Мама сунулась было с деньгами (он принимал дома, были тогда такие домашние кабинеты, на Гоголя, помню, дом его поразил меня, мы жили все впятером в одной комнате, а тут дворец, так мне тогда показалось), он денег не взял, сказал: «Вам сейчас надо все это купить, это недешево. Поправитесь — приходите». Потом я повидала много врачей, в большинстве случаев плохих, но их имен не запоминала, зато всегда помнила Доктора Юровского. Интересно, кто-нибудь еще запомнил его, как я?

Чуть постарше я была, когда мама моя начала болеть сердцем. Были у нее приступы, она синела, не могла дышать. Я привычно неслась на угол к телефону вызывать скорую. Приезжали равнодушные усталые люди, делали укол, уезжали. От всего этого веяло такой безнадегой… Но один раз приехала тоже усталая, но совсем другая женщина. Звали ее Надежда Васильевна Петрова (насчет «Васильевны» не уверена). И она стала маминой богиней и подлинной надеждой на долгие годы. Она начала маму лечить по всем правилам. Оказалась она доцентом ТашМИ, кардиологом, КМН. Фронтовичка, конечно. Она была некрасивая, совсем простое русское лицо, но была в ней такая светлая сила, что, казалось, умереть невозможно, когда она рядом. Мама пережила ее — как-то пришла на прием, а ее нет. Рак.

Я не пишу про «светил». Не везло мне на них. Тот доктор, что чуть было не уморил меня в младенчестве, был светилом педиатрии. Бог ему судья, он сам сына потерял от ошибки такого же светила. На Боткинском кладбище его могила прямо напротив маминой…

Была в Ташкенте такая гинеколог Панна Дмитриевна Безрукова. Тоже фронтовичка. Она рассказывала, как во время Корейской войны (кто ее помнит сейчас?) (Я помню, середина пятидесятых, подлые американские империалисты напали на бедную Корею, в результате чего произошло разделение страны, в половине победили империалисты, в половине — коммунисты, что из этого вышло — все мы знаем.) была вынуждена делать трепанации черепа прямо в полевых условиях, говорила, мужчину-хирурга убило, больше некому было. Муж ее был Герой Советского Союза, дали ему звезду за форсирование Днепра, боевой был мужик, пил только сильно. Панну Дмитриевну боготворили все женщины, она делала такие операции, за которые никто больше не брался. И удачно, везучая была. И очень добрая. Она принимала моего сына, никому другому я бы и не доверила. Муж мой жил с ней в одном дворе на Малогоспитальной, она его обожала. Но ей самой в жизни выпала страшная беда. У нее был сын Алик, красивый добрый мальчик, избалованный, конечно. В ту пору в Ташкенте было всего два живых Героя Советского Союза, ты ж понимаешь. Она в нем души не чаяла. Алик поступил в транспортный институт и в двадцать лет во время летней практики на железной дороге погиб. Не то убили и под поезд положили, не то сам по пьянке попал, получка у него была первая в этот день, ну и обмывали конечно. Полголовы снесло… Панна сама его обмыла, зашила, одела. Ужасно вспоминать даже сейчас. Муж ее после этого запил вчерную и скоро умер, а Панна не сломалась. Она заказала известному скульптору Рябичеву памятник в полный рост, каждый день до самой своей смерти ездила к нему на кладбище. На его «Волге», которую купила ему перед самой гибелью. Научилась водить, босиком водила, чтобы ни от кого не зависеть. А умерла она по злой иронии судьбы от рака матки. Классный гинеколог, все она про себя понимала, спокойно говорила — вот скоро Алика увижу. На ее похоронах рыдали наверное сотни спасенных ею женщин. А памятник Алику муж племянницы, которую она приютила, выучила, замуж отдала, продал на цветной металл».

Моя любимая подруга Зухра Ашрабова тоже вспоминает Панну Дмитриевну и ее любимого сына. Может, к врачебной деятельности Панны Дмитриевны это не относится. Но такие это трогательные детские воспоминания: «Я и Алик, сын Панны Дмитриевны, занимались музыкой у одной учительницы — Ларисы Антоновны Жмуйды (Шатковской). Она тоже была вроде домашнего доктора. Только домашняя учительница музыки на ул. Гордеева. Она страшно боялась фининспектора, и занятия были строго законспирированы. Для «своих» у нас существовал условный тройной звонок, иногда она могла резко прервать и сказать: «Стой, не играй», — а сидела она глядя в окно и видела, кто там проходит и что происходит. Иногда она вдруг включала модератор и говорила играть то-то и то-то, и это была та мелодия, которую я играла лучше всего на тот момент. Мужем ее был архитектор Евгений Жмуйда, который проектировал пединститут, жилой дом слева от магазина «Радость», и ГУМ. Помню, как-то вечером он пришел к нам с эскизом внешнего вида ГУМа и просил перевести на узбекский язык сокращение «ГУМ». У Ларисы Антоновны были ноты, каллиграфически, вернее, фотографически переписанные простым карандашом дядей Женей. Детей у них не было, вернее, первенец их погиб при родах, и потом они решили детей не иметь, о чем потом горько сожалели. Дядя Женя умер рано, в конце 1960-х, а Лариса Антоновна — в середине 1980-х. И я мою дорогую Ларису Антоновну до сих пор вижу во сне. Ее отец был каким-то гениальным агрономом, сосланным в Туркмению, и во дворе у нее росли роскошные цветы и фрукты, посаженные Шатковским, а дома было полно персидских ковров, привезенных им из Туркмении. В один из приездов он простудил голову в кузове грузовой машины и умер от менингита. Это было задолго до моего рождения, но я знала об этом. Его жена Елизавета Дмитриевна была добрая и юркая старушка с водянистыми глазами, она обожала куплеты Зибеля (надо же, не помню композитора и оперу): «Расскажите вы ей, цветы мои, как люблю я ее» ( это куплеты Зибеля из оперы Гуно «Фауст» ), — и всегда прибегала послушать, когда я играла эту вещь, а потом она неизменно аплодировала мне из коридора. Эх, воспоминания… У Ларисы Антоновны не бывало свободных часов, все заняты учениками, брала она не всех, приезжали к ней даже с Чиланзара, что тогда мне казалось краем географии. Не могу представить, сколько человек научились у нее играть. Она не обременяла теорией, а давала только игру, и у каждого ученика всегда был пополнявшийся репертуар минимум из десяти вещей, из которого вычеркивались старые вещи и приписывались новые. Это была особая схема и особая методика обучения. Я серьезно училась 10 лет, а потом года четыре просто ходила к ней, так как она меня любила и всегда приглашала немного поиграть, может что-то разучить, а чаще просто поболтать. Получается, я провела с ней все школьные и почти все студенческие годы.