Александр Во - Дом Витгенштейнов. Семья в состоянии войны

Причудливая особенность австрийских умонастроений в последние десятилетия существования империи Габсбургов заключалась в том, что общество не доверяло способностям молодежи. Писатель Стефан Цвейг, венский современник братьев и сестер Витгенштейнов, жаловался на «лицемерие» общества: нежелание признать молодого человека зрелым до тех пор, пока он не «достигал „социального положения“ — то есть где-то к двадцати пяти или двадцати шести годам» [55] Цвейг, с. 102. . Отец мог отказаться выдать дочь за человека младше двадцати пяти лет, а работодатели считали молодых людей неподходящими для серьезного дела. «Все, что теперь представляется нам в людях достойным зависти, — писал Цвейг, — свежесть, уверенность в себе, немногословность, пытливость, юношеский оптимизм, считалось в то ценившее „солидность“ время подозрительным» [56] Там же, с. 67. .

Видимые последствия этого отношения были весьма странными. В то время как в большинстве культур пожилые стараются выглядеть моложе, в Вене молодые люди предпринимали неимоверные усилия, чтобы выглядеть старше. Густая борода, длинный черный сюртук, солидная походка, легкая полнота и трость — такой маскировкой венские юноши добывали уважение старших. В магазинах для них продавались очки в золотой оправе (исключительно для видимости, не для зрения) и бутылочки с шарлатанской мазью, обещавшей «быстрый рост волос на лице». Даже мальчишки отказывались носить ранцы, чтобы их не принимали за гимназистов.

По этой причине просвещенная публика в Вене предпочитала не покупать билеты на выступления музыкантов, если тем не исполнилось сорока лет — и не важно, что двое величайших композиторов города, Моцарт и Шуберт, даже не дожили до этого возраста. Считалось, что великую музыку могут исполнять только зрелые артисты — отчасти поэтому Пауль дебютировал так поздно, в двадцать шесть лет. Но более суровым препятствием, нежели общественные предрассудки, была его собственная семья. Дебют Пауля ни за что бы не состоялся в декабре 1913 года, если бы отец был все еще жив.

В долгом споре, который бушевал в семействе Витгенштейн, — нужно ли Паулю становиться концертирующим пианистом или нет, справится он или нет, должен этим заниматься или нет, — один человек, возможно, как никто другой, помог переломить ситуацию в пользу Пауля. Его звали Теодор Лешетицкий, это был восьмидесятилетний поляк-эротоман, которого считали лучшим учителем фортепиано того времени. В число его учеников входили Артур Шнабель, Игнаций Падеревский (позже — премьер-министр Польши) и блестящий, хоть и нестабильный, Игнац Фридман. В молодости Лешетицкий брал уроки у Карла Черни, ученика Людвига ван Бетховена. Его метод обучения, если таковой вообще имелся, состоял в том, чтобы уделять особое внимание красивому воспроизведению звука — добродетели, которую он поощрял в учениках, мучая их причудами своего непредсказуемого характера. Во время уроков он мог быть деспотичным, вспыльчивым, саркастичным и капризным или вдруг, без предупреждения, становился экспансивным, ласковым или ошеломительно мягким и добрым.

Он любил проникать в сознание учеников, исследовать их личную и духовную жизнь и разделять их сокровенные тайны. Самых красивым ученицам приходилось терпеть невыносимые разговоры о сексе, когда он еще и не мог держать руки при себе. Следуя своему увлечению, Лешетицкий женился на четырех ученицах подряд, причем на последней (которая удостоилась короткой концертной карьеры под именем «мадам Лешетицкая») — когда ему было семьдесят восемь лет.

В качестве вступительного испытания в класс Лешетицкого перспективные ученики проходили прослушивание. «Ты был одаренным ребенком? У тебя славянские корни? Ты еврей?» — мог спросить он, когда они заходили в зал. Если ответы были «да», «да» и «да», он широко улыбался и прослушивание начиналось удачно. Один жаждущий пришел к нему с фортепианной сонатой Бетховена, а когда закончил ее играть, мастер пожал ему руку и с холодной поучительной улыбкой сказал: «Прощайте!» Перспективный ученик был поражен. «Прощайте! — повторил Лешетицкий. — Мы больше никогда не встретимся за фортепиано. Человек, который играет это так бесстрастно, может убить свою мать».

Если мастер видел у кандидата способности, он посылал его на пару лет подготовительной учебы у одной из своих ассистенток. Самой авторитетной из них была Мальвина Бре. Пауль, кажется, зашел с другого конца: он начал обучаться у нее в одиннадцать лет, до прослушивания у Лешетицкого. В молодости она тоже училась у Лешетицкого (у них был роман) и у Листа. В разное время она дружила с Вагнером, Антоном Рубинштейном и Марком Твеном и вышла замуж за венского врача, доктора Морица Бре, который был также известным поэтом. Ко времени знакомства с Паулем она была вдовой и полностью посвятила свою профессиональную жизнь службе у Лешетицкого. Она усердно учила его учеников технике игры и почтению к мастеру и в 1902 году с его разрешения написала книгу о его педагогических методах, которая принесет ему всемирную славу спустя десятилетия после смерти.

В сентябре 1910 года, после того как Пауль вернулся с армейской службы, миссис Бре заявила, что он готов перейти к мастеру. Дома считалось, что он уже достаточно хорош, чтобы аккомпанировать родственнику, известному скрипачу Йозефу Иоахиму, и играть в дуэте с Рихардом Штраусом во время его визитов в Пале. Лешетицкий возлагал на Пауля большие надежды, и хотя иногда он уставал от жесткого пианизма ученика (он именовал Пауля «могучим клавишеразрушителем»), а Пауль иногда возмущался узкими музыкальными вкусами мастера (Лешетицкий считал Баха и Моцарта недостойными изучения), между ними возникла крепкая дружба. До самой своей смерти Пауль выражал свое неизменное им восхищение: «Он был одновременно и художником и учителем. Обнаружить в одном человеке и интеллект, и творческое вдохновение (оба — редкие качества) — такое же чудо, как одновременное затмение солнца и луны» [57] PW, ‘The Legacy of Leschetizky’. .

Лешетицкий был не единственной отцовской фигурой в жизни Пауля и Людвига. Они дружили со слепым органистом и композитором по имени Йозеф Лабор, хвалили его и благоговели перед ним. Лабор был невысокого роста, не совсем карлик, но что-то вроде того; у него были пышные усы, а густые волосы росли как вздумается. Обескураживающе мерцающие слепые белые глазные яблоки виднелись сквозь щели полуприкрытых век, а лицо было бледным и сероватым. Длинный подбородок и выразительный, похожий на птичий клюв нос завершали картину, создавая образ грозной кукушки из кошмара или фантастического фильма ужасов. Впрочем, он был мудрым, интеллигентным и добросердечным человеком. Людвиг считал Лабора величайшим из живущих композиторов, одним из шести великих композиторов всех времен; кроме Лабора, он называл Гайдна, Моцарта, Бетховена, Шуберта и Брамса. Пауль тоже уважал его как человека и музыканта. «Нас с тобой связывает общий интерес к музыке Лабора», — писал Людвиг брату [58] Л. В. — П. В., недатированное [1928?], pc. .