Александр Во - Дом Витгенштейнов. Семья в состоянии войны

В ноябре 1922 года «Логико-философский трактат», мистический философский трактат, над которым он работал, когда мог, на войне, наконец вышел в свет в немецком издании с параллельным английским текстом и введением Бертрана Рассела. Друзья-философы, которых трактат привел в замешательство и в то же время глубоко впечатлил, умоляли Людвига бросить школу и вернуться в Кембридж. Людвиг с болью осознавал, что его работу, краткую и просто изложенную, поймут неправильно, и это его раздражало. Главная трудность «Трактата» была вызвана тем, что он категорически отказался дать определение терминам или прояснить смысл с помощью примеров. Он пытался объяснить его Паулю Энгельману, но тот позже признался, что «это выходит за границы моего понимания» [267] Engelmann, p. 82. . Бывший кембриджский коллега Джордж Мур думал, что сможет понять, когда Людвиг строчка за строчкой проходил с ним книгу, но, едва расставшись с автором, он понял, что совершенно запутался и не сможет объяснить трактат кому-либо еще. В итоге Муру пришлось признать, что неукротимая сила воли Людвига убедила его в том, что друг должен быть прав, может ли он его понять или нет.

Даже Готтлоб Фреге, великий немецкий логик, которому Людвиг прислал книгу летом 1919 года, не смог продвинуться дальше первой страницы и написал Людвигу в отчаянии: «Вы видите, с самого начала я запутался в сомнениях относительно того, что вы хотите сказать, и поэтому далеко не продвинулся» [268] Готтлоб Фреге — Л. В., 28.06.1919, GBW. Цит. по: Монк, с. 177. . Людвиг жаловался Расселу: «он не понял из нее ни слова… очень тяжело, когда тебя не понимает ни одна душа!» [269] Л. В. — Б. Р., 19.08.1919, GBW. Цит. по: Монк, с. 177. Но и Рассел вынужден был признаться, что, прочитав несколько раз, он все еще не может понять многие «важные» пункты. Людвиг попытался ему объяснить, но успеха так и не добился. Позже он запрещал публиковать поясняющее введение Рассела из первого издания на том основании, что оно, по крайней мере в немецком переводе, вносит лишь «поверхностность и недоразумения» [270] Л. В. — Б. Р., 06.05.1920, GBW. Цит. по: Монк, с. 197. . В записных книжках Людвиг описал страшный сон, где люди не могли понять, что он имеет в виду, а он не может ясно объяснить другим свои мысли. К его вечному раздражению, главный тезис «Логико-философского трактата», касающийся ограничений языка, кажется, был слишком наглядно продемонстрирован его собственной непроницаемостью. В конце «Трактата» Людвиг пишет:

Мои предложения служат прояснению: тот, кто поймет меня, поднявшись с их помощью — по ним — над ними, в конечном счете признает, что они бес-смысленны. (Он должен, так сказать, отбросить лестницу, после того как поднимется по ней.) [271] Л. В., ‘Логико-философский трактат’, 6.54.

После объяснений, данных другу-литератору Людвигу фон Фикеру, яснее не стало: «Моя работа состоит из двух частей — из той, что перед вами, и из той, что я не написал. И вот именно эта вторая часть — важнейшая» [272] Л. В. — Людвигу фон Фикеру, сент. — окт. 1919, цит. по: Монк, с. 191–192. . Молодой кембриджский философ и математик Фрэнк Рамсей поехал в Пухберг обсудить с ним книгу, они кропотливо проходили ее пункт за пунктом, по четыре-пять часов в день. За два дня прошли всего семь страниц. Рамсей писал матери из Австрии:

Это ужасно, когда он спрашивает: «Это ясно?» А я говорю: «Нет!» И он говорит: «Черт, какой кошмар снова через это проходить». Иногда он говорит: «Сейчас я не понимаю, надо это оставить». Он часто забывает смысл того, что написал пять минут назад… Некоторые его предложения намеренно двусмысленны, имеют обычное значение и более сложное значение, в которое он тоже верит [273] Фрэнк Рамсей — матери, Агнес Рамсей, 20.09.1923, цит. по: McGuinness, Wittgenstein in Cambridge , p. 139. .

Несмотря на неудачу, Рамсей вернулся в Кембридж потрясенным, измученным, но теперь уже убежденным учеником Витгенштейна. В июльском номере философского журнала Mind 1924 года он написал восторженный отзыв. «Мы действительно живем в великое время для мышления, — добавил он в письме тем же самым летом, — одновременно с Эйнштейном, Фрейдом и Витгенштейном (и все живут в Германии и Австрии, столь враждебных цивилизации!» [274] Фрэнк Рамсей — матери, Агнес Рамсей, 22.07.1924, цит. по: Монк, с. 235. Рамсей, как и Рассел, Мур, Энгельман и многие другие, попал под чары поразительного внешнего вида Витгенштейна, манеры его поведения и невероятно убедительной личности. С этих крошечных шагов началась великая индустрия экзегезы Витгенштейна. С тех пор написаны тысячи книг, чтобы объяснить значение «Трактата», и все они разнятся. Сам Людвиг позже отрекся от некоторых его частей в посмертно изданных «Философских исследованиях», но его краткая, афористичная работа времен Первой мировой до сих пор предлагает философскому миру косточки, в которые можно вгрызаться, и, по крайней мере в этом смысле, влияние Витгенштейна как философа было значительным.

В то время существовало, конечно, множество скептиков (да и сейчас они есть) — тех, кто закатывает глаза и восклицает: «А король-то голый!» Дяди, тети и растущая семья австрийских кузенов Людвига впечатлились меньше всего. Многих из них просто смущало его эксцентричное поведение, и они считали, что это просто извращение — что его, простофилю из их семьи, учителя начальных классов, за границей могут считать великим философом. «Качая головами, они удивлялись тому, что мир захватил клоун из их семьи, что тот никчемный человек вдруг стал знаменит, стал интеллектуальным колоссом в Англии» [275] Bernhard, p. 75. .

Самые близкие родственники Людвига продолжали о нем беспокоиться, но он закрылся от них, отказался отвечать на письма и нередко возвращал невскрытыми посылки с едой, которые присылали ему Пауль и Гермина. Чтобы не терять с ним связи, они тайком общались с его друзьями. Одним из таких друзей был доктор Гензель, которого Людвиг повстречал в итальянском плену и с которым теперь общался как со своего рода наставником, и с одной стороны, спрашивал его совета, а с другой — просил присылать книги и все остальное, и ежедневно выполнять его поручения. Еще один грех профессора Уильяма Бартли III заключался в том, что он раскрыл в своей книге о Витгенштейне, что высоконравственный доктор Гензель являлся автором полемического трактата Die Jugend und die leibliche Liebe («Молодость и плотская любовь»), в котором нападал на гомосексуальность и мастурбацию. Гермина, никогда не читавшая эту книгу, регулярно с ним переписывалась по поводу брата и всегда благодарила за утешительные ответы. «Непросто иметь в братьях святого, — писала она ему, — и к английскому выражению „Лучше быть живой собакой, чем мертвым львом“ [276] По другим сведениям, Г. В. выразилась иначе: «Лучше быть живой собакой, чем мертвым философом» (см. Монк, с. 210). — Прим. ред. я могу прибавить: лучше видеть брата счастливым человеком , чем несчастным святым » [277] Г. В. — Людвигу Гензелю, 13.12.1920, in Somavilla, Unterkircher and Berger, p. 40, частично цит. по: Монк, с. 210. «Английская» поговорка, которую цитирует Г. В., на самом деле — цитата из Экклезиаста 9:4: «И псу живому лучше, чем мертвому льву». .