Александр Во - Дом Витгенштейнов. Семья в состоянии войны

Судья предложил Гретль и Гермине отложить слушания, пока они не найдут себе другого, арийского адвоката, но они выбрали защищаться самостоятельно. Гермина потом назовет это удачным поворотом, потому что «внешний вид и манера речи были нашей лучшей защитой, гораздо лучше всего, что мог сказать в нашу пользу явно еврейский адвокат» [438]. Каждый в свою очередь давал показания, и Гретль снова взяла на себя всю ответственность. Арвид и Гермина тоже признали свою вину. Да, они купили фальшивые паспорта с целью обмануть государственную пограничную полицию; да, они собирались уехать, не заплатив Reichsfluchtsteuer, налог на эмиграцию, и уклониться от перевода всей их иностранной валюты в Рейсхбанк; да, они подделали подписи своих родственников; и да, они солгали полиции, когда их опрашивали в первый раз.

Судья Штандхартингер, приняв все это во внимание, глубоко вздохнул и подвел итоги. «Фальшивая подпись на фальшивом паспорте, — сказал он, — приравнивается к попытке убить уже застывший труп. Разве можно в таком случае сказать, что было совершено преступление?» Коллегия судей удалилась на совещание и после долгой паузы вышли, чтобы объявить оправдательный приговор всем троим. Витгенштейны верили, что высокие связи помогут им выбраться из любой беды. «Мы защищены», — часто говорили они. С них сняли все обвинения, основываясь на мелочи, относящейся только к одному из них. Гермина, Гретль и Арвид были переполнены радостью и облегчением — все выглядело слишком хорошо, чтобы быть правдой.

И, что еще печальнее, все было слишком хорошо, чтобы быть правдой, и через два дня Гермина, Гретль и Арвид получили «адский удар», который повлиял на них «сильнее, чем все, что ему предшествовало» [439]. Прокурор Вены, которого не впечатлил эксцентричный вердикт судьи Штандхартингера, обжаловал решение и приказал вновь открыть дело.

Пауль не мог оставаться в Швейцарии. У него не было концертов, учеников и даже слуг, которые помогали бы ему в повседневных делах. Он переживал за Хильду и дочерей, все еще ждавших его на итальянско-швейцарской границе без виз, и впервые в жизни переживал по поводу денег. По утрам он бодро гулял по берегам реки Лиммат или плавал в холодных водах Цюрихского озера. По вечерам репетировал в фортепианных салонах Hug music company на Фюсслиштрассе, читал французских и латинских классиков и яростно выводил каракулями письма — ни одно из этих занятий, личных или общественных, не могло его успокоить.

Больше всего его тревожили новости о сестрах в Австрии: он гораздо сильнее их самих переживал из-за ужасной опасности, в которой они оказались. Прежде чем уехать, он умолял их эмигрировать, но Макс, муж Хелены, никогда бы не согласился покинуть родину, а Гермина категорически отказывалась расстаться со своими вещами. Пауль решительно утверждал, что будучи в Вене евреями, они обречены. Можно сократить потери, заплатить Reichsfluchtsteuer и жить за границей на средства из швейцарского семейного фонда. Если они собираются остаться, говорил он, то немцы угрозами и запугиванием доберутся до их иностранного капитала, и тогда семья потеряет все, что у них есть за границей, рухнет практически все. В переписке между братьями и сестрами в ход пошли истерики и оскорбления. «Вы как коровы, которых не выведешь из стойла во время пожара» [440], — сказал Пауль. «А ты грубиян и эгоист!» — отвечала Гермина.

У себя в номере в роскошной гостинице Savoy Baur en Ville в Цюрихе Пауль снова и снова прокручивал в голове эти вопросы. Он знал, что если вернется в Рейх, где ему запрещено выступать и преподавать и где у него забрали опеку над его детьми, его арестуют и посадят в тюрьму. Не было смысла пытаться вернуть средства и имущество, оставшиеся позади. Нужно подумать о той части, которая осталась вне Рейха, в Швейцарии. Но он хорошо знал, что его долю в Wistag Fund нельзя выделить без согласия остальных бенефициаров и директоров фонда, куда входили его сестры, брат в Англии, племянники и племянницы (самый важный — Джи Стонборо в США), Макс Зальцер и финансовый поверенный семьи Антон Гроллер. Еще одна, более серьезная проблема заключалась в том, что власти в Берлине знали о фонде и требовали перевести его в Рейхсбанк.

Необходимо время, чтобы заручиться согласием всех сторон, а Паулю нужно было найти какой-то способ оплатить свои растущие счета в гостинице и позаботиться о Хильде и детях в Италии. С молчаливого согласия господина Хайнца Фишера, швейцарского концертного промоутера, в Цюрих пригласили выступать немецкий струнный квартет, и таким образом Паулю из Вены привезли ценные инструменты: две скрипки — одну работы Страдивари, другую Гваданини, альт Амати и виолончель Руджери. Когда музыканты пересекали границу в Хаслахе, никто не заметил, что они везут в футлярах чужие инструменты. Не заметили и того, что музыканты возвращались в Рейх с инструментами более дешевыми, чем те, с которыми они уехали. Неизвестно, что получили господин Фишер и музыканты за это рискованное предприятие, как осталась неизвестной и судьба двух скрипок (возможно, сами инструменты и были наградой контрабандистов), но в октябре 1938 года Пауль отнес альт и виолончель швейцарскому производителю скрипок Штюбингеру, который оценил каждый инструмент в 18 000 франков. Быстрая продажа принесла ему временное финансовое облегчение.

С деньгами или без, Пауль не собирался оставаться в Швейцарии надолго, и даже если бы он хотел там остаться, вряд ли швейцарские власти продлевали бы его визу бесконечно. В Цюрихе, как и по всей стране, жители были нервными ксенофобами. Страх немецкого вторжения и негодование по поводу растущего потока беженцев из Рейха заставили власти ужесточить пограничный контроль и с октября 1938 года проставлять в паспорта всех евреев красную букву J . Весь год солдаты СС, следуя приказу освободить отечество от оставшихся евреев, физически выталкивали их за границу. Швейцарские власти, со своей стороны, раздраженно заталкивали их обратно.

Для Пауля, который считал, что у него наиболее еврейская внешность в семье, рост антисемитизма в Швейцарии означал, что это плохое убежище, и в начале августа он обратил взор на Америку. Он знал, что добраться туда будет нелегко. Как и любое иностранное правительство (за исключением Санто-Доминго), американское отказывалось увеличить квоту на иммигрантов из Германии, несмотря на международный кризис. Паулю пришлось поднять связи, и в письме Марге Денеке, когда он наконец определился с планами на поездку, он признался: «У меня есть билет на корабль в Нью-Йорк, но мне не удалось бы заполучить его без особого покровительства» [441].

Это покровительство заключалось в двух приглашениях на работу из Америки: первое от Кливлендского оркестра — выступать под руководством их главного дирижера, Артура Родзински, а второе — работать без гонорара на факультете Вестчестерского отделения Школы музыки Дэвида Маннеса в Нью-Рошелле. Оба учреждения предпринимали отчаянные усилия, чтобы помочь оказавшимся в бедственном положении еврейским музыкантам получить визы в Америку, и школа Дэвида Маннеса отправляла предложения о неоплачиваемой работе многим, включая сына Хелены, музыковеда Феликса Зальцера. Два года, со времени ошеломительного успеха их концерта в 1936 году на фестивале в Зальцбурге, Родзинский обещал Паулю прислать приглашение в Кливленд. В Америке дирижер находился на пике славы, и его приглашение, дошедшее до Цюриха в середине сентября, сыграло решающую роль в организации трансатлантической поездки Пауля.