Павел Паныч - Оставь надежду всяк сюда входящий

Помощи от зэков я не ждал, ведь после случившегося любой, кто называл мою фамилию, автоматически попадал в карцер. Так и приходилось везде ходить одному и лишь встретившись со знакомыми людьми в локалке, здоровались глазами. Некоторые в определенном месте оставляли мне чай, сигареты, аккуратно указывали глазами, где лежит, и быстро исчезали.

И вдруг увидел я лицо быстро бегущего ко мне Андрейко. Глаза его кипели от ярости, и он говорит: «Ты обманул меня скотина, что ты за писульки устроил с прокурором!» — «Ну, вы что хотели, то и получили, — ответил я, — «ваше слово и порядочность я ощутил на себе, спасибо за все!».

В тот же день против меня сфабриковали дело, якобы конфликтную ситуацию, сотворенную мной, и начали готовить карцер с переводом в ПКТ. Вызвали меня в оперчасть и начали мне доказывать в виде предоставления очевидцев всего происшедшего, которые, естественно, говорили, что им было велено сказать. Я в присутствии оперативников и свидетелей сказал, что хорошо понимаю, что происходит. Зеки засвидетельствуют абсолютно все против меня, потому что, если скажут обратное, это равно оказаться в моем положении, и дальше дискуссия ни о чем. После всего, когда я отказался признавать их наговор, меня поставили на растяжку. Я понимал, что на растяжке буду стоять до тех пор, пока не признаю то, чего не совершал, и здесь, найдя какую-то скалочку от стекла, попытался сделать порез на шее. Я знал, что это ничем не поможет мне, а всего лишь ускорит все то, что ожидало меня впереди.

После надреза шеи вбежал начальник оперчасти Силявин со словами: «Я тебе дам, блядь, — писульки с прокурором устроил» и просто начал избивать руками, ногами. Я видел удовольствие, которое он получал от избиения, — как собака, которую всю жизнь кормили водой, получила кусок мяса. После избиения меня повели в карцер. И вот на входе глаза мои встретились с надписью: «Дорога в Рай», на этот раз она предназначалась мне. Я не буду говорить, что не боялся, мне было страшно, и как многие другие, прошедшие через эту комнату, я пытался что-то придумать, чтобы туда не попасть, но, как и все, прочитал надпись, висящую на стене: «Оставь надежду всяк входящий». Наверное, самое главное, что я придумал для себя — это не потерять здравый рассудок. Нельзя было страху взять верх над собой.

Для того, чтобы меня пытать, задействовали как и режимников, так и оперативников: Чурылов, Некрасов, Светозаров, Дымов, Селявин, младшие инспектора — Глыбин, и только устроившийся на работу, фамилии которого я не знаю. Также участвовал фельдшер, которому была отведена роль — привести меня в чувство в случае, если я потеряю сознание. Вы знаете, когда я оказался в этой комнате под названием «Дорога в Рай», я впервые в жизни захотел умереть — это была моя единственная просьба у Бога! Представьте себе свои руки, выкрученные за спиной, в наручниках, въевшихся в ваше мясо. И гражданина майора Чурылова, стоящего двумя ногами на вашем лице, у которого далеко за сто килограмм веса, к тому же прокручивающего своими ботинками на шипах ваше лицо. При этом шли постоянные удары электрошока, каждый пытался отличиться на мне, или выкручивая мне ногу, или оттягивая пальцы на руках, которые от выкрученных рук автоматически сжимались.

Вы знаете, мне доводилось все в жизни встречать, но такой дерзости и унижений, как со стороны представителей администрации, я не видел. Все пытки проходят исключительно под музыку, которая соответствует данным обстоятельствам. На мою долю выпал «Продиджи». Любители Продиджи, я думаю знают, что эта музыка порождает энергию внутри человека, и у каждого она проявляется по-разному: кто-то смелым становится, кто-то в танцах выброс делает, а кто-то входит в образ. Вот я и увидел, что некоторые из пытавших меня вошли в образ, который сопровождала музыка и мой крик от немыслимой боли. Истинный образ выражался в улыбке на лице от полученного удовольствия от чьей-то боли, и самое страшное, что ними руководит — уверенность в безнаказанности в будущем.

Но я смотрю на жизнь иначе, нет ничего такого плохого, каким бы оно ни было, чтобы нельзя было найти там что-то хорошее для себя. Ведь я также огромный поклонник Продиджи, и если эта музыка сочеталась с пытками, то в меня она вселяла силу выжить. Я вам скажу даже больше: наверное, эта музыка и помогла мне сохранить здравый рассудок, породив во мне смелость и победив страх. Что и помогло мне не утратить дух и контролировать ситуацию, происходящую вокруг меня. Одним словом, спасибо «Продиджи».

И вот мой взгляд ловит жест фельдшера, указывающий одной рукой в область часов — это значит, истекло два часа. После двух часов начинается отмирание тканей от наручников. Подходит ко мне Селявин и говорит: «Ну что, Павло, ты выводы сделал? Следующий раз мне лучше отписаться бумагами касательно твоего несчастного случая и получить выговор за оперативную неосведомленность чем смотреть на тебя!» Конечно, он не шутил, и я это хорошо понимал, одним словом, если я буду замечен — расстрел на месте.

После всех процедур меня посадили в карцер, дав тринадцать суток, это означало — с последующим переводом в ПКТ. Но здесь ситуация опять изменилась, вышла очередная партия моих жалоб, что было очередной неожиданностью для администрации. Андрейко Б. Е., наверное, был единственным в колонии человеком, которого очень трудно обмануть. Он никогда лично не участвовал в пытках зэков, но все заключенные проходили через него. Он смотрел, удалось ли сломать человека, или нет, и если он увидит в заключенном хоть малую недоработку, то наручники однозначно повторятся. За все мое пребывание в колонии я не вспомню ни одного случая, когда кому-то удавалось его обмануть. Я всегда ценил этого человека за его способности и всегда считал его самым главным своим оппонентом, которого мне было трудно одолеть.

— Как дела Павел Александрович?

С таким же чувством юмора я и отвечаю:

— Жив пока.

— Ну, ты так говоришь, как вроде бы тебя собирался кто-то убивать.

— Да вы что, Борис Ефимович, о таком я и думать на осмелюсь. В колонии, которая соответствует всем нормам, администрация и думать не может о таких глупостях, — и выложил последний разговор с Селявиным, который без ведома Андренка ни одного слова лишнего не произнесет. Но эта его располагающая к себе улыбка мне была известна, ведь по моим подсчетам уже должна была быть реакция в Киеве на полученные мои новые жалобы. И здесь вошел начальник колонии полковник Хир-ный Виктор Григорьевич. Я не назову его умным человеком, в большей степени он относится к категории людей, которые умеют выполнять команду «фас». Он себя видел так, чтобы его всегда все боялись. Он любил, чтобы всегда все вокруг замирали, когда он появлялся, и в этот момент он чувствовал себя «генералиссимусом». Но он мог очень многое наговорить, из чего хоть можно что-то узнать, как обстоят дела, что исключено у Андренко. Благодаря начальнику мне удалось получить информацию, что по моей вине опять ожидаются приезды комиссий. Я, конечно, был рад это слышать, все мои расчеты с жалобами сработали в точности до миллиметра. Когда администрация считала, что уже все затихло, и теперь можно приступить к публичной казни, то на самом деле все только начиналось. И теперь я сам являлся сплошным фактическим доказательством пыток заключенных в АИК-25, ведь после наручников руки немые не меньше шести месяцев. К тому же от наручников, которые въедались в мясо, остались следы, сломанное ребро, ноги, разбухшие от ударов дубинки по пяткам.