Павел Паныч - Оставь надежду всяк сюда входящий

Опять холод, опять полотенце и крысы, которые время от времени появлялись в камере. Я не скажу, что этот вид животных мне нравится, но когда ты один, и вокруг тебя ни единой живой души, то живая душа, пусть даже хоть в виде крысы, уже забирает твое внимание, и ты уже поневоле начинаешь изучать ее манеры, ее движения, ее осторожность по отношению к тебе. И правда, кого мне нужно бояться больше: эту невинную крысу или тех крыс, которые стоят у власти. Кто больше вреда приносит, эта крыса, которая максимум что сделает — нежелательную дырку прогрызет. А государственным крысам дай дорваться. Может, с моей стороны будет выглядеть для кого-то оскорбительно, но я-то, наверное, после всего увиденного и ощутившего на самом себе весь закон нашего государства, имею право на такое высказывание.

На ночь, как правило, выдают постельные принадлежности, это такое большое удовольствие для тех, кто находится в карцерах. Появилась дополнительная возможность согреться, укутавшись одеялом с головой. Но однажды среди ночи я услышал, что по моим ногам кто-то ползает, приоткрыв одеяло, я увидел крысу, сидящую на моих ногах, которая залезла между слоями одеяла. Сначала интуитивно пролетела мысль скинуть ее с постели, но следующая мысль остановила меня, и я решил посмотреть, что она будет делать дальше. Оказалось, все очень просто, она неподвижно сидела между слоями одеяла, и нетрудно было догадаться, что она греется.

Проходили сутки за сутками, крысу я уже начал подкармливать хлебом, и наши отношения уже переросли в дружеские. Она уже спокойно передвигалась по территории камеры, и мое присутствие ее абсолютно не пугало. Но когда появлялись другие крысы, то их присутствие ее уже не устраивало, в результате чего была драка. Я даже временами заступался за свою крысу, когда она проигрывала сражение, ведь на любого сильного всегда найдется тот, кто сильнее. А здесь я хлебом ее кормлю, у ног моих спит, одиночество мое разделяет в карцере. А мы своих в обиду не даем!

Прошли мои десять суток карцера, и я вернулся в свою камеру, где уже мои сокамерники меня ждали, заранее приготовили вкусного и горячего. Конечно, такие моменты очень приятны, это так же своего рода освобождение, ведь карцер — это своего рода тюрьма в тюрьме.

Но душа моя была уже не на месте: как там крыса моя, наверное, приходила в камеру, а там уже кто-то другой был. А ведь неизвестно, как там другой отнесется к ней, ведь как обычно люди относятся к крысам.

На следующий день моя фамилия опять прозвучала за дверями: «Без вещей на выход!», и опять я нахожусь в кабинете начальника СИЗО, из-за опять надуманных нарушений режима содержания.

— Павел Александрович, вы не исправляетесь, — прозвучал голос начальника СИЗО. — Вы случайно у нас не Че Гевара или не синьор Дон Кихот, который с ветряными мельницами воюет?

— Вы знаете, гражданин начальник, я живу так, что никогда не пожалею о своей жизни в отличие от вас. Вы же знаете, за что вы мне фабрикуете нарушения и сажаете в карцер, мне же не нужно вам доказывать то, о чем вы лучше меня знаете. Так кому из нас в будущем будет стыдно смотреть в глаза при встрече?

— Ты знаешь, ты, наверное, не чувствуешь разницу в том, что на данный момент я тебя сажаю в карцера, а не ты меня.

— Наверное, это в большей степени вам непонятно, нежели мне. Вы сами меня назвали Че Гевара, Дон Кихот. Все эти персонажи положительные, я даже уже и не знаю, какой вы по счету, который меня так называет. Но ведь еще ни разу меня не назвали Гитлер, Сталин или беспредельщик. А как вас можно было бы называть, вы над этим задумывались?

— Ты у нас называешься правозащитник? — наверное, решил сменить тему начальник СИЗО.

— Ну, я не знаю, как и кто меня называет, могу лишь точно сказать, что не беспредельщик, а еще точнее, что судьба другого человека мне не безразлична!

— И что, есть у тебя то, что не устраивает здесь, в Лукьяновском СИЗО, или тебе не нравится только двадцать пятая?

— Конечно же есть, и эти вещи мне очень сильно не дают покоя. Прежде всего это касается мусульман, которые, сидя в нашем Украинском СИЗО, вынуждены практически всегда оставаться голодными. Ведь мы оба хорошо понимаем, что мусульмане свинину не едят.

— Да кому ты рассказываешь, едят, да еще как! — уже с повышенным голосом произнес он.

— Я еще раз говорю вам то, что есть, только в подробностях. Вся ваша пища здесь готовится на свином жире, а истинному мусульманину вера запрещает есть такую еду. А у вас здесь есть отдельное приготовление для мусульман? И сразу следующий вопрос: а вообще хоть в каком-либо СИЗО, или другом учреждении, готовят отдельно мусульманам?

— Пускай сидят дома и сюда не едут, и не будут есть нашу пищу.

— Вы знаете, гражданин начальник, дай Бог нам каждому уважать так свою веру, как много веков уважают они свою. Дай Бог нам каждому с таким уваже-ниєм относиться друг к другу, к своим родным, как относятся мусульмане. И горе таким, как вы, потому что из-за такого отношения, как ваше, к другой религии, мне просто стыдно за то, что вы — мое правительство и администрация. Я просто буду молить Бога, чтобы он хоть что-нибудь сделал, и чтобы мои шансы уравнялись с вашими. И если Бог решит вас наказать, то этим наказанием буду я.

Взамен я услышал хохот, на лице начальника было лишь легкое удивление от услышанного, и я осознал свою ошибку: говорить тому, кто тебя не хочет слышать — это просто глупость.

— Десять суток за нарушение режима содержания.

Я развернулся и ушел. Конечно, на душе было больно, а сердце вырывалось из груди от ненависти и несправедливости. Но все это лишь придавало мне силы и уверенности в карцере. Да миллионы найдутся, которые сломаются перед «ними». А я, чего бы это мне не стоило, дойду до конца, и если мне придется умереть в карцере, пусть будет так. И пускай считают меня сумасшедшим, хотя понимают ли они сами, что они уже давно сошли с ума?

Опять мой любимый карцер, опять мое любимое полотенце, которое единственное, родное, всегда не устает согревать меня. «Сколько уже ты меня согрело в карцерах», — шептал я про себя полушепотом, ведь все равно в камере один, никто не слышит.

На этот раз камера была другая, а это значит, что свою крысу не увижу. В этой камере так же есть крысы, но свою я бы узнал из многих по покалеченному уху, которое, наверное, было повреждено во время драки. Но на вторые сутки я увидел свою красавицу, которая, как в начале нашего знакомства, сначала осторожничала, а потом уже распознала своих. Тогда я понял, что все же крысы умеют различать людей, не знаю, правда, как — по зрению или по запаху. Но судя по тому, что, когда было наше знакомство, крыса где-то около двух дней не отходила от своей дырки, чтобы в случае опасности сразу убежать. А здесь через час уже бегала, как у себя дома, а через три уже не пускала других крыс на свою территорию.