Коллектив авторов - Ф. В. Булгарин – писатель, журналист, театральный критик [litres]

«Сцена из частной жизни…», по мнению Нойеншвандера, слишком коротка, чтобы сделать выводы о том, какая именно «социальная или политическая организация идеального общества» здесь изображена. Очевидно лишь, что «Россия занимает среди других стран мира высокое место» [1137]. Обобщая, он констатирует, что Булгарин «не сообщает подробностей об управленческих процессах ни в одном из своих утопических произведений» и «использует утопический жанр преимущественно для исторического оправдания собственных вкусов и взглядов на проблемы литературы и общества» [1138]. Булгарин «больше заинтересован в критике современного общества, чем в том, чтобы предлагать жизнеспособные альтернативы» [1139].

Некоторые исследователи объясняют консервативными убеждениями Булгарина тот факт, что его картина устройства общества будущего, за вычетом свидетельств технологического прогресса, «не особенно меняется по сравнению с Россией 1824 года» [1140]. Представляется, однако, что Булгарин по убеждениям был скорее «либералом-государственником, т. е. видел необходимость и неизбежность реформ, но считал, что инициатива во всех усилиях в данном направлении должна исходить от государства» (Тумим, с. 7) [1141]. В силу естественных причин до восстания декабристов либеральные воззрения Булгарина выражались более открыто и с большим оптимизмом, чем после оного [1142]. Не случайно чешский славист Иво Поспишил (Ivo Pospíšil), рассмотревший и более поздние утопические сочинения Булгарина («Письма жителей кометы Белы к жителям Земли» (1832), «Разговор в царстве мертвых» (1834), «Похождения Митрофанушки в Луне» (1837) и др.) и обнаружил в них «более или менее скрытые иронию и сарказм, в основе которых дистопия, нередко предвосхищающая горький сарказм конца XIX и всего XX вв. ‹…› Просвещенческий исторический оптимизм Булгарина исчезает, уступая место пессимизму и скепсису: люди развиваются не в сторону технологического совершенства и строгих моральных принципов, а скорее в направлении несовершенства и аморальности» [1143].

Если Булгарин в глубине души и мечтал о серьезных реформах в каких-либо областях российской жизни, высказываться об этом публично на страницах издаваемых и редактируемых им периодических изданий он не мог, ведь даже успешное прохождение материала через предварительную цензуру не гарантировало автору и/или публикатору материала освобождение от ответственности. В России первой половины XIX в. частная газета, распространяющая внутригосударственные и зарубежные новости, «надежнее всего могла обеспечить продолжительность своего существования путем усвоения лояльного тона» (Кёпник, с. 50) по отношению к властям. «Северную пчелу» «на протяжении всего своего царствования» (Кёпник, с. 110) регулярно читал сам император Николай, который в 1848 г. еще и лично цензурировал сообщения «Северной пчелы» о революционных событиях в Западной Европе. Стоит ли удивляться, что в газете «Россия приводилась в доказательство того, что монархический строй с его концентрацией власти, обширными поместьями и регулируемыми государством банками обеспечивает крепкий и стабильный политический и экономический порядок»! (Кёпник, с. 173).

Экономика была чуть ли не единственной темой, на которую в николаевской России можно было писать почти без опаски, так как «официальная экономическая политика была гибкой и зачастую определялась в зависимости от конкретной ситуации». Булгарин «лоббировал экономическое развитие и улучшение транспортного сообщения» (Кёпник, с. 168–169), но при этом был «протекционистом», для которого «свободная торговля была абсолютно неприемлема» (Кёпник, с. 181). Булгаринской «панацеей от экономической отсталости был ‹…› просвещенный энтузиазм, вызываемый самодержавием» (Кёпник, с. 173). Мысль, что «самодержавие может нести ответственность за недостаток гражданской инициативы, наверно, не приходила Булгарину в голову» (Кёпник, с. 171).

Ни для Булгарина, ни для Греча «не существовало принципиальной разницы между индивидуальным и государственным благом» (Кёпник, с. 261). «Прививая лояльность по отношению к династии Романовых, вкупе с желанием к самосовершенствованию, Булгарин и Греч рассчитывали повлиять на формирование в России упорядоченной и просвещенной социально-политической системы» (Кёпник, с. 160). Впрочем, «готовность служить николаевскому режиму, проявляемая Булгариным и Гречем, отнюдь не ограничивалась этими двумя журналистами, ‹…› но была общей чертой тогдашней российской прессы. ‹…› Нетрудно понять, почему журналистика в России превратилась чуть ли не в разновидность государственной службы» (Кёпник, с. 249).

И все же «успех “Северной пчелы” и ее издателей зависел не столько от правительственных субсидий» – которых, заметим, газета не получала, – «сколько от поддержки читающей публики» (Кёпник, с. 112), т. е. подписчиков [1144]. Основную часть подписчиков «Пчелы» (число которых достигло наивысшей точки – 9000 человек – в период Крымской войны (Кёпник, с. 54)) составляло так называемое среднее сословие – «служилые дворяне, помещики, чиновники, промышленники и купцы» (Кёпник, с. 90) [1145].

Алкайр уверял, будто «публике газета нравилась, потому что там печаталось то, что хотели читатели. Булгарин не пытался облагородить общий вкус» (Алкайр, с. 24) [1146]. Нурит Шлейфман, проанализировавшая оформление и содержание «Северной пчелы» с 1825-го по 1840 г., установила, что это не совсем так: «Критики “Северной пчелы” часто утверждают, что изобилие сведений о погоде, странных природных явлениях и катастрофах было отличительной чертой газеты. Подразумевается, что газета, публикующая много материала на подобные темы, гоняется за сенсациями в попытках привлечь читателей, которым не интересны более значительные социальные и культурные вопросы» [1147]. Но подсчет процентного соотношения различных газетных материалов в «Пчеле» показал, что публикации о климате и природных явлениях в 1825 г. появлялись в 20 % номеров газеты, тогда как в 1840-м – лишь в 5,5 % номеров. Сведения о катастрофах в 1825 г. печатались в 12 % номеров газеты, а в 1840-м – только в 8 %. В то же время доля официальной информации (правительственные указы и сообщения о награждениях и продвижениях по службе) выросла с менее чем 1 % номеров в 1825 г. до 40 % номеров (указы) и 75 % номеров (повышения по службе и награды) в 1840-м. Материалы о промышленности и коммерции в 1825 г. можно было найти в 12 % номеров газеты, а в 1840-м – в 36 % номеров. Доля городских новостей в «Северной пчеле» за тот же период удвоилась с 10 % до 20 % [1148]. Так что «общая тенденция заключалась в постоянном увеличении газетного пространства, отводимого официальным, экономическим и местным материалам, и уменьшении количества сообщений ‹…› о погоде, природных явлениях и всевозможных странностях» [1149]. В результате, по словам исследовательницы, возник читатель, который был «не только готов клясться “Пчелой” как Священным Писанием, но и участвовал теперь в обсуждении общественных проблем, которые прежде его не касались» [1150].