Коллектив авторов - Ф. В. Булгарин – писатель, журналист, театральный критик [litres]

Примером того, как сурово власти иногда обращались с Булгариным, служит скандальная история публикации в «Северной пчеле» от 17 декабря 1846 г. баллады графини Е. П. Ростопчиной «Насильный брак». Специально посвященная этой теме статья Луиса Педротти (Louis Pedrotti) [1161]подробно излагает, как баллада, по форме представляющая собой диалог между старым бароном и его женой об острой дисгармонии их семейных отношений, была воспринята императором Николаем в качестве аллегории политических отношений между Россией и Польшей. Невзирая на российский устав о цензуре 1828 г., воспрещавший истолковывать аллегории в ущерб их авторам [1162], царь потребовал от графа А. Ф. Орлова (преемника Бенкендорфа на посту начальника III отделения) разобраться. Булгарин отрицал какую-либо связь стихотворения Ростопчиной с польским вопросом [1163]. Тем не менее Орлов, по слухам, оттрепал Булгарина за ухо как школьника и, пригрозив телесным наказанием, заставил его выстоять час на коленях [1164]. Ростопчиной было велено вернуться из Западной Европы, где она находилась, в Россию, и оставаться в Москве, не участвуя в жизни императорского двора. Судьба «Пчелы» висела на волоске, но все же ее не закрыли.

Случай с «Насильным браком» показывает, насколько взрывоопасной могла оказаться реальная или мнимая польская тематика в контексте тогдашних российско-польских взаимоотношений, учитывая разделы Польши и польские восстания, происходившие при жизни Булгарина [1165]. Польский вопрос касался Булгарина прямо и непосредственно. Поляк по рождению, Булгарин был назван в честь польского патриота Тадеуша Костюшко. Отец Булгарина служил в повстанческой армии и провел некоторое время в российской тюрьме и ссылке. Получив военное образование в Петербурге и, по его собственным словам, в итоге почти разучившись говорить по-польски, Булгарин, видимо, все же чувствовал себя в достаточной мере польским патриотом, чтобы участвовать в наполеоновской кампании 1812–1813 гг. против России [1166](Наполеон обещал Польше восстановление независимости, и создание им в 1807 г. Великого герцогства Варшавского интерпретировалось многими как веха на пути к польскому национальному возрождению).

В становлении Булгарина-писателя заметную роль сыграл польский период его жизни после выхода в отставку с военной службы – в университетском городе Вильно в 1816–1819 гг., с публикациями на польском языке [1167]и членством, под псевдонимом Дерфинтос [1168], в Товариществе шубравцев (по-польски так называют прощелыг), объединявшем сотрудников популярного сатирического издания «Новости с мостовой» («Wiadomości Brukowe») [1169], тираж которого достигал 3000 экземпляров. Провокационное название Товарищества «было добровольно принято на себя людьми, которые намеревались бросить вызов якобы высоким ценностям тех, кто считал, что обладает этими ценностями (в основном помещикам и духовенству, которые, несмотря на просвещенное влияние университета, оставались отсталыми феодалами). Товарищество противопоставляло себя обскурантизму и консерватизму, пытаясь подорвать их доминирующее положение, и выступало в защиту крестьянства, прогрессивного мировоззрения и признания труда и образования в качестве эталонов общественных ценностей. Поскольку Товарищество главным образом занималось общественной критикой на местном уровне, его члены – в том числе несколько уважаемых университетских профессоров – не создали произведений, больших по объему или долгосрочных по эффекту. Но их эрудиция и знание всех великих моралистов от античности до современности, демонстрируемые в “Новостях с мостовой”, превратили это периодическое издание в культурный феномен виленской словесности» (Моха, с. 103).

Попечителем Виленского учебного округа в 1803–1823 гг. был друг и советник императора Александра I князь Адам Ежи Чарторыйский. Когда Чарторыйский осознал, что вопреки его рекомендациям «Польша не будет восстановлена во всей своей целостности в союзе с Россией, ‹…› доведение Виленского университета до совершенства стало предметом его особой заботы. В тот момент университет ‹…› производил выпускников в количестве, далеко превышавшем местные нужды, и начал экспортировать интеллигенцию в саму Россию. Дальним прицелом такой политики была компенсация с помощью образования того, что не получилось за переговорным столом, а конечной целью плана – обеспечение польского интеллектуального и культурного превосходства на территории Российской империи» (Моха, с. 101).

Булгарин, «как раз намеревавшийся играть роль педагога для российской публики» (Моха, с. 164), не учился в Виленском университете, но посещал там открытые лекции и был знаком с такими влиятельными профессорами, как историк Иоахим Лелевель, и такими знаменитыми впоследствии выпускниками, как Осип Сенковский и Адам Мицкевич. По мнению Лебланка, именно в виленские годы Булгарин «приобрел “польскость”, которая уже никогда полностью не исчезала из его произведений» [1170]. Пребывание Булгарина в Вильно сказывалось «всю жизнь: Булгарин вечно должен был объяснять свою позицию по отношению к Польше и России. ‹…› Долгое время он выполнял добровольно взятые на себя функции пропагандиста польской литературы и культуры в России [1171]. Кроме того, опыт, полученный в Вильно, помог Булгарину стать успешным журналистом, сочинителем нравоописательно-моралистических рассказов, в какой-то степени историком, а позднее и романистом» (Моха, с. 103).

Опыт российского литератора, однако, быстро помог Булгарину усвоить следующее (как он сам сформулировал в письме к Лелевелю от 11 апреля 1823 г.): «…я боюсь, чтобы меня не обвинили в излишнем поляцизме, тогда придется проститься с доверием публики» [1172]. Поэтому Булгарин постепенно «переориентировался с сочинений, связанных с Польшей, на сочинения, связанные с Россией. ‹…› Польская тема превратилась лишь в компонент его военных рассказов и исторических произведений. В них Польша предстает гостеприимной, поляки – гордыми и благородными, польки – красивыми и добродетельными. Но общее ощущение от Польши – такой, какой она явлена в этих писаниях, – это ощущение уязвимости, потребности в российском покровительстве. ‹…› Продолжая хвалить некоторые культурные достижения Польши, Булгарин начал гораздо сильнее превозносить Россию» [1173].

Польше же Булгарин был обязан знакомством, хотя и поверхностным, с еврейскими жизнью и культурой, недоступными и экзотическими для большинства россиян [1174]. Среди булгаринских персонажей евреи появляются достаточно регулярно, и не исключено, что для многих тогдашних российских читателей первая встреча с еврейством состоялась именно на страницах булгаринских произведений. Увы, из всех национальных меньшинств у Булгарина евреи «получают наиболее последовательное негативное воплощение» (Кёпник, с. 147). Они «всюду выставлены на посмешище. Они единообразно нечестны и алчны. Они непатриотичны. Они – постоянный источник слухов, фактов и вымыслов. Делая каждое из этих утверждений, Булгарин виновен в трансформировании традиционных предрассудков и обвинений в чересчур упрощенную и одностороннюю картину российского этнорелигиозного меньшинства. Эта картина, несомненно, была популярной среди массы в значительной степени неискушенных читателей, покупавших книги Булгарина» (Алкайр, с. 145) [1175].