Коллектив авторов - Ф. В. Булгарин – писатель, журналист, театральный критик [litres]

Как свидетельствует Кёпник, критическая оценка Булгариным евреев «основывалась не на религиозной или расовой идеологии, но на играемой евреями социально-экономической роли, как журналист ее понимал» (Кёпник, с. 148). Кроме того, «трактовка Булгариным евреев в его работах не всегда одинакова. С течением времени его антипатия словно превращалась в нейтральное отношение или даже в завуалированную (backhanded) симпатию» (Тумим, с. 245). Елена Кац (Elena Katz), автор относительно недавней публикации о Булгарине и еврействе (читавшая Джошуа Куница (Joshua Kunitz) и Моху, но не знакомая с работами Кёпника и Тумима), признает, что в булгаринской вселенной «некоторые евреи могут быть хорошими» [1176]. Одновременно она почему-то утверждает, что Булгарин считал евреев «неисправимыми» (could not be reformed) [1177]. Если так, откуда тогда возьмутся хорошие евреи? Кёпник более точен, когда указывает: «Для решения еврейского вопроса Булгарин отстаивал перевоспитание евреев в духе европейских идей, наподобие того, что удалось осуществить во Франции» (Кёпник, с. 147).

По мнению Тумима, отношение Булгарина к евреям было прежде всего «обусловлено атмосферой в Польше в конце XVIII в. Считалось, что евреи как бы держат польскую шляхту в заложниках, контролируя ее финансовые дела. На портреты евреев в “Иване Выжигине” сильно повлияли антисемитские памфлеты, имевшие хождение в Польше 1780–1790-х гг.» (Тумим, с. 244–245). «С авторитетом очевидца – поскольку он описывал хорошо знакомый ему регион – Булгарин судил о евреях как о высокоорганизованном сообществе внутри другого сообщества и приписывал им многие из зол, которые привели к распаду Польши. Подобные допущения, по-видимому, должны были принести большую пользу России. Булгарин предупреждал принявшую его страну о евреях, которые тоже стали ее подданными» (Моха, с. 172). Но вернемся к собственно польско-русской проблематике. После разгрома в 1823–1824 гг. тайных студенческих обществ филоматов и филаретов при Виленском университете (в результате чего Лелевель был отстранен от преподавания) и особенно после Польского восстания 1830–1831 гг. Булгарин стал усердно культивировать в себе «имперскую идентичность»: его «лояльность империи пересилила национальные привязанности» (Тумим, с. 164). Согласно Алкайру, «одной из главных причин написания “Петра Ивановича Выжигина” было желание Булгарина отвести от себя подозрения в полонофильских симпатиях и подчеркнуть свою преданность России и трону» (Алкайр, с. 87). По мнению Тумима, «Мазепа» – «фактически аллегория» (Тумим, с. 172) того же польского восстания 1830–1831 гг.

К середине 1840-х гг. стало очевидным, что Булгарин не является «рупором польских интересов, но целиком идентифицировал себя с российскими имперскими порядками» (Кёпник, с. 145). Алкайр даже полагал, будто Булгарин, «словно религиозный неофит ‹…› стал со временем более русским, чем сами русские» (Алкайр, с. 141), а Куниц называл Булгарина «поляком-ренегатом» [1178]. Таким образом, личную и творческую судьбу Булгарина правомерно изучать с точки зрения «маневров, которыми польский писатель мог или, наверное, должен был пользоваться, чтобы добиться успеха в России» (Моха, с. 63).

В любом случае несомненно одно: «…специфические обстоятельства рождения, воспитания и образования поставили Булгарина в незавидное положение вечного чужака, разрывающегося между родной и приемной страной» [1179]. Парадоксальным образом, Булгарина идентифицировали одновременно «и с антирусски настроенными поляками, и с антипольски настроенными русскими, и с католиками, и с православными» [1180]. Все это не могло не повлиять на душевный склад Булгарина. Сочинитель, «по всей вероятности, страдал от различных форм психоневроза»: «мании преследования» (Васлеф, с. 26, 129), «внезапных и резких перемен настроения; крайней нервозности, подозрительности и раздражительности; глубокой депрессии и паранойи» [1181]. Даже печально известное и неистребимое булгаринское «тщеславие можно, наверное, более корректно интерпретировать как одно из многих проявлений базового чувства неуверенности в себе» (Алкайр, с. 35).

Разрыв между реальностью и представлениями о ней, отразившийся в психологической неустойчивости Булгарина, характерен и для ситуации с оценкой булгаринского вклада в русскую словесность – как самим писателем, так и его современниками и последующими поколениями. Булгарин писал «нравственно-сатирические романы и очерки, воображая себя совестью России; исторические романы – считая себя русским Вальтером Скоттом; ‹…› литературную критику и фельетоны – думая о себе как о российском Аддисоне и Стиле; ‹…› утопии – представляя себя великим русским визионером» [1182]. В то же самое время, и особенно после смерти Булгарина, о нем нередко писали как о «второсортном литературном поденщике (second-rate hack), продажном журналисте, реакционере, предателе, ‹…› шпионе и человеке, объявившем вендетту Пушкину (nemesis of Pushkin). Из всех этих тропов справедливо разве что обвинение во второсортности» (Тумим, с. 358).

Первоначальный писательский успех Булгарина возник «не из-за высокого уровня его романов, а скорее потому, что эти романы недолгое время были чуть ли не единственными прозаическими художественными произведениями, заполнявшими существовавший литературный вакуум» (Алкайр, с. 159). При всех жанровых нововведениях, которыми Булгарину обязана русская литература, «корни его определенно оставались в XVIII в., ‹…› и сам он так никогда и не перерос предромантический период» [1183]. Главным достижением Булгарина на почве русской словесности было «указание пути другим, более талантливым, а следовательно, способным преодолеть булгаринские недостатки» (Васлеф, с. 165) [1184]. За пределами же России в первую очередь именно благодаря Булгарину возник интерес к русской литературе, которая до него не казалась «содержащей в себе ничего настолько любопытного, чтобы взять на себя труд изучить русский язык» [1185].

Еще одно стандартное обвинение в адрес Булгарина, обвинение в плагиате, при ближайшем рассмотрении тоже оказывается несостоятельным. «Это правда, что многие литературно-критические и исторические произведения Булгарина – парафразы или даже прямые переводы с европейских языков. Но в начале XIX в. подобное все еще допускалось, и предстоит сделать многое, дабы выяснить, кем, у кого и при каких обстоятельствах нечто было позаимствовано» [1186]. Проиллюстрируем данное утверждение конкретным примером.

Согласно ряду источников (см., например: Моха, с. 123), в 1821 г., на заре своей издательской деятельности в России, Булгарин опубликовал под собственным именем принадлежащий выпускнику Виленского университета, видному филомату и филологу-классику Юзефу Ежовскому (ок. 1783 – 1855) русский перевод комментария к избранным одам Горация, надеясь, что он станет гимназическим пособием и будет хорошо продаваться (российская классическая филология на тот момент заметно уступала польской по уровню) [1187]. В действительности инициатива перевода принадлежала другу и родственнику Ежовского, Викентию Пельчинскому (ок. 1795 – 1855), тоже обучавшемуся в Виленском университете, но к началу 1820-х оказавшемуся в булгаринском кругу в Петербурге и служившему чиновником для особых поручений при министре народного просвещения князе А. Н. Голицыне. Пельчинский и вовлек Булгарина в проект, сначала в качестве переводчика, а затем и издателя. Имя Ежовского как автора комментария, явно с его ведома и согласия, было должным образом названо в предисловии к русскому изданию, хотя и не на титульной странице оного.