Коллектив авторов - Ф. В. Булгарин – писатель, журналист, театральный критик [litres]

Тумим – судя по всему, не знакомый со статьей Шлейфман, которая отсутствует в его библиографическом списке, – все же приходит к умозаключению (вытекающему и из ее работы), что Булгарин как литератор и журналист отразил в своих публикациях «представления и ценности ‹…› среднего сословия ‹…›: офицеров, чиновников, купцов и мелкопоместного дворянства» (Тумим, с. 7), поставив перед собой задачу «снабжать публику полезной литературой и одновременно инструктировать публику, чтобы та приносила пользу отечеству» (Тумим, с. 63) [1151]. Таким образом, Булгарин «помог заложить культурные основы ‹…› для возвышения российского среднего класса позднее в том же столетии» (Тумим, с. 8). Эти слова, надо полагать, в полной мере относятся и к деятельности булгаринской «Северной пчелы» [1152].

Но одной только голой информации не всегда бывает достаточно, чтобы подогревать и удерживать читательский интерес. Неотъемлемыми составными частями успеха «Пчелы» стали булгаринские фельетоны – Кёпник именует Булгарина «первым русским фельетонистом» (Кёпник, с. 59) – и литературная критика, которую писатель считал «необходимой для русских газет в качестве интеллектуальной альтернативы парламентским дебатам» (Кёпник, с. 38). Помимо желания и необходимости отвлечь и развлечь читателя, были у Булгарина и чисто личные причины подвизаться на ниве литературной критики. Согласно Мохе, таковых причин насчитывалось три: 1) «поддержание собственной литературной репутации»; 2) «пропаганда собственных публикаций путем формирования благосклонного к ним общественного мнения»; 3) «борьба с конкурентами» (Моха, с. 179). Как следствие, Булгарин «лишь изредка писал чисто литературные и объективные критические статьи. Его критика в большинстве своем была или в той или иной степени предвзятой или не критикой вообще, а “антикритикой”, т. е. ответом на чужую критику. Успех Булгарина-критика преимущественно базировался на умении ловко заставить противников замолчать» [1153].

В полемический репертуар Булгарина входили: «…точное суммарное изложение проблемы; тщательно документированное опровержение, основанное на фактах и статистике; концентрация на слабых сторонах оппонента и обличение его наивности и невежества; ирония, насмешка и, наконец, преподнесение урока в литературной теории, истории и даже чистоте языка» [1154]. При этом, прежде чем подвергнуть кого-либо нападкам, Булгарин «должен был принять во внимание целый ряд факторов: престиж писателя, конкретную политическую ситуацию и роль, которую данный писатель в ней играет, новейшие течения в литературе и т. д.» [1155]. Это не обязательно помогало Булгарину оставаться в рамках приличий, как их тогда понимали. Например, первый выпуск его книги «Комары: Всякая всячина» (1842) не получил продолжения из-за содержащихся там выражений, которые шеф жандармов и главный начальник III отделения граф Бенкендорф счел непристойными [1156].

Несдержанность Булгарина-полемиста (усиливаемая завистью к его коммерческим успехам) привела к тому, что он «настроил против себя все стороны» и уже к началу 1830-х гг. оказался «одним из самых ненавидимых людей в Петербурге» [1157]. Что уж говорить о более молодом поколении литераторов (олицетворяемом Белинским, Герценом и Некрасовым), которому «цензура чинила препятствия, не дозволяя открытую критику российских политических и социальных структур», так что оно «компенсировало свое разочарование посредством литературных перепалок с Булгариным и Гречем, символизировавшими в глазах этого поколения николаевский режим»! (Кёпник, с. 251). Однако, по мнению некоторых булгариноведов, в том, что Булгарин оказался «в центре литературных диспутов», была и положительная сторона, поскольку он «разбудил спящую русскую литературу» и «вдохновил критиков на пересмотр их мнения о состоянии русской прозы», а писателей, в частности, – «на опыты в жанре исторической прозы, стимулируя их таким образом к развитию прозаического жанра до уровня, сравнимого с западноевропейским» (Васлеф, с. 165).

В связи с упомянутым запретом альманаха «Комары» уместно коснуться взаимоотношений Булгарина с III отделением. И на эту тему в мнениях англоязычных булгариноведов (подчас одних и тех же) наблюдается некоторый разнобой. Так, в 1966 г. Алкайр утверждал: «Хотя Булгарина вряд ли можно отнести к числу более зловещих бенкендорфовских агентов плаща и кинжала, он явно заслуживает прозвище шпиона, данное ему современниками» (Алкайр, с. 39). Дюжину лет спустя тот же Алкайр, на сей раз в соавторстве с Лейтоном, гораздо более осторожно замечает: «…вполне возможно, что Булгарин был агентом III отделения, ‹…› но следует подчеркнуть, что существующие доказательства недостаточно убедительны» [1158]. После выхода подготовленного А. И. Рейтблатом сборника текстов, написанных Булгариным для III отделения [1159], оба высказывания Алкайра следует признать устаревшими.

Ближе к истине оказываются скорее Васлеф, еще в 1966-м писавший, что «из чистого оппортунизма Булгарин поддерживал дружеские отношения с влиятельными чиновниками III отделения и иных правительственных структур» (Васлеф, с. 28), и Тумим, на основе российских архивов (ГАРФа, РГАДА, РГАЛИ, РГИА, ЛО ААН, ОПИ ГИМ и рукописных отделов ИРЛИ и РНБ) установивший, что в своих докладных записках Булгарин «главным образом сосредоточивался на характеристике общественного мнения и ситуации в целом, в столице и иных местах. Доносов в этих записках нет» (Тумим, с. 147). Тумим также писал о трудностях атрибуции Булгарину множества неподписанных донесений [1160]; отрицал, что Булгарин получал за свои реляции денежные вознаграждения (имеющиеся архивные данные не свидетельствуют ни о чем подобном), и ограничивал сотрудничество Булгарина с III отделением 1825–1831 гг. (в действительности Булгарин в качестве информатора взаимодействовал с этим учреждением и позднее) (см.: Тумим, с. 138, 145, 147).

При этом Булгарин отнюдь «не пользовался безграничным доверием и поддержкой жандармов, хотя многие тогдашние журналисты заявляли об обратном. Царский режим был не прочь разрешить лояльным частным издателям восхвалять социально-политическое устройство в России, но не освобождал “Северную пчелу” от цензурных ограничений, а временами и придирок (occasional harassment). ‹…› Было бы неправильно называть издание Булгарина и Греча официальным рупором царского правительства. ‹…› Участие в полемике и жажда наживы, будучи признаками их журналистских карьер, заставляли самодержавие дистанцироваться от этих двух журналистов. ‹…› Булгарина и Греча держал в определенных рамках тот самый авторитаризм, который они же и одобряли» (Кёпник, с. 252, 257–258).