Коллектив авторов - Ф. В. Булгарин – писатель, журналист, театральный критик [litres]

Все терпеливо сносив, Булгарин в 1837 г. все же запротестовал, когда на званом обеде у попечителя университета русских дворян назвали освобожденными рабами, почему они и не могут равняться с вольным лифляндским дворянством. Хозяин Карлова напомнил, что и среди местного дворянства есть немало внуков портных и сапожников и что надменные лифляндские послы некогда должны были кланяться заду Ивана Грозного, как пишут сами лифляндские историки. С тех пор его считали прорусски настроенным и старались сделать его пребывание здесь неприятным.

При квартировании войск в отношении Булгарина постоянно нарушались и местные и русские законы, а на этот раз Булгарин обратился с просьбой защитить его от произвола местных властей:

Зная, что я приезжаю в мае месяце с семейством в Карлово, дерптский орднунгс-герихт поставил в дом мой 40 казаков и семейного ротмистра, с шестью человеками прислуги, и до 50-ти лошадей! Это уже не постой, а военная экзекуция или военный пост! Между тем, в версте от меня, на мызе Ропно, принадлежащей г. Брашу, нет ни одного человека на постое, хотя имение г. Браша в двадцать раз более моего! Секретарь орднунгсгерихта Страус сам привел команду на мою мызу и с насмешкою рекомендовал управляющему « гостей-земляков, которым я должен быть рад! » Можно ли подобные насилия и несправедливости терпеть в благоустроенном государстве, и где видано, чтоб в мирное время занять мызу военным образом? Дворовый скот мой должен погибнуть, потому что у меня берут последнюю солому на подстилку казачьим лошадям! Не говорю о других издержках. И за что же такое гонение на мызу Карлово? Мужики мои никогда не были ослушными, а в числе семи мыз Дерптского округа, сохранивших по сию пору крестьянскне запасные хлебные магазины, и не требовавшие никакого пособия от казны, находятся две мои мызы: Карлово и Саракус. Подати всегда верно и в срок уплачиваются, и я могу смело сказать, что благоустройство и попечение о крестьянах в моем имении примерные , в чем сознаются, хотя неохотно, сами лифляндцы. Я упрочил благосостояние моих крестьян , уступив им безвозмездно половину рабочих дней, обязанность ставить подводы на 200 верст и всю подать натурою, и это водворило между ними довольство. Сверх того, я помогаю им, в случае падежа скота или неурожая, строю на свой счет дома и пользую в случае болезней. Такие поступки вредны, по мнению моих соседей, для края и подают дурной пример , – и вот они решились наконец разорить мое гнездо и даже не допустить меня в него, отдав его казакам! [651]

Какие последствия имело это письмо, выяснить не удалось.

Недовольство местных дворян можно понять: формально раскрепостив крестьян, они оставили себе всю землю и все права, но без всякой ответственности за жизнь или смерть их прежнего живого инвентаря, ибо по идеологии «свободного контракта» помещик всегда мог найти нового арендатора на хутор и выгнать того, кто проживал в нем многие поколения. В остальном в реальном положении остзейских крестьян при жизни Булгарина мало что изменилось. Он же был сторонником освобождения крестьян в России, но до этого не дожил. О домашнем сочувственном отношении к коренному населению свидетельствует также случайный остаток исчезнувшего архива – рукописный «Домашний журнал» за 1849 г., который вели дети Ф. В. Булгарина. В этой найденной в 1971 г. (тогда дом был снесен) на чердаке городского дома Булгариных тетради отразилась летняя жизнь булгаринского семейства в имении Саракус, купленном на имя жены Булгарина; там же приводятся весьма сочувственные описания положения эстонских крестьян [652].

По поводу булгаринской статьи «Несколько слов в защиту чуди белоглазой » [653]Л. Киселева, не веря в искренность автора, пишет: «Даже в заметке, которую справедливо считают вершиной булгаринского эстофильства, под заглавием “Несколько слов в защиту чуди белоглазой”, где Булгарин призывает своего друга Греча “не презирать чухон”, вспоминает о храбрости, трудолюбии, грамотности эстонцев, их любви к русским царям, их способности получить образование и выбиться в люди (приводя в качестве примера генералов Михельсона и Эриксона – эстонцев по происхождению), наш автор все же не может обойтись без замечаний, вроде: “Эстляндец не так проворен, как русский”, “их нельзя сравнивать с московским простым народом». Постоянные оговорки, уточнения, не относящиеся к делу подробности, мелочные придирки (заметка представляет собой реплику на одно случайное замечание Греча) снижают, с нашей точки зрения, пафос “защиты чуди белоглазой”» [654]. Мы же усматриваем в этой статье искренную защиту коренного населения, наряду с весьма справедливой его характеристикой.

Призывая Греча «не презирать наших чухон», Булгарин соглашается, что «их нельзя сравнивать с московским простым народом», но напоминает, что и москвичей и подмосковных крестьян нельзя сравнивать с остальным русским простым народом. Отмечая храбрость и воинскую доблесть эстонских солдат, что позволило некоторым дослужиться даже до генеральских чинов, Булгарин подчеркивает честность и трудолюбие эстонцев, а соглашаясь с тем, что они не так проворны, как русские, тут же добавляет, что они способнее к земледельческим работам и гораздо производительнее. Поясняя читателям, что в Эстляндии и Лифляндии многие, называющие себя немцами, суть эстонцы, а именно большинство купцов, мещан и ремесленников, сыновья которых учатся в университетах и затем работают по всей империи врачами, чиновниками и т. п., Булгарин выражает надежду, что местные «поселяне (которые все знают грамоту, местные законы и катехизис) сравняются, лет через 50, с поселянами просвещеннейших европейских стран. Наши чухны не так глупы, как воображают себе те, которые ничего не слыхали от них, кроме: эй мойста [не понимаю ( эст .)]». Именно эти слова, которые часто можно было услышать в Петербурге, вызвали у Греча сравнение чухон с русским простонародьем, в ответ на что Булгарин дал ему урок эстонского языка, указывая при этом и на склонность русских клеймить инородцев бранными наименованиями типа «чухонец» [655].

В своем памфлете «Петербургская чухонская кухарка, или Женщина на всех правах мужчины, или La femme émancipée des Saint-Simonies» [656]Булгарин искусно обрисовал сатирический тип проворной, все успевающей и в людской всемогущей «чухоночки» (которая себя называет ведкой , т. е. шведкой), чтобы высмеять идеи сенсимонистов о равенстве людей. За воспитание будущих счастливых равноправных людей должны, по мнению сенсимонистов, взяться женщины, освобожденные от власти мужчин, и Булгарин приходит утопистам на помощь, представляя им образец такой женщины: «…племя, составляющее особый амазонский народ, племя, под властью которого стоит почти три четверти Петербурга, племя, господствующее в кухнях, на Конной, на Сенной, в мясных и овощных рядах, на всех рынках. Это племя – чухонские кухарки» [657].