Ольга Суркова - Тарковский и я. Дневник пионерки

Вся эта акция была воспринята мною, как наглядная демонстрация их позиции по отношению ко мне и к моему творчеству; такого режиссера, как Тарковский, для них просто не существует. Он вне поля зрения Госкино СССР.

Поняв это, я написал в Москву несколько писем с просьбой позволить мне здесь сделать «Годунова» и «Гамлета», ежели там никто не нуждается в моих фильмах. Но для того, чтобы спокойно работать здесь, мне нужна моя семья в полном составе, я должен вывезти хотя бы младшего сына и тещу, которые нуждаются в нашем уходе…

Все это время я продолжал надеяться, что все-таки что-нибудь произойдет, то есть Ермаш переменит свою политику в отношении меня, то есть моя судьба будет решаться иначе. Но напротив, за это время я только еще яснее понял, что, вернувшись в Москву, я не получу там вообще никакой работы.

15-го июня и 23-го июля 1983 года я написал письмо зав. отделом культуры ЦК КПСС Шауро, но не получил никакого ответа.

24 сентября — письмо Андропову — когда он еще не был Председателем Президиума и Генеральным Секретарем. 6 февраля — второе письмо Председателю Президиума. Причем по закону они обязаны мне ответить, но никто не ответил ни разу!

26 сентября 1983 года — официальное письмо в Консульский отдел в Риме с просьбой продлить мне и моей жене срок пребывания за границей на три года и выдать паспорта на выезд сыну и теще. Даже на этот, вполне официальный запрос нет никакого ответа.

28 февраля этого года — я написал письмо Черненко.

22 мая передано письмо нашему послу в Париже Министерством Культуры Франции, так как «Гомон» участвует в со-продукции.

Такое же письмо отослали нашему послу в Швеции мои шведские продюсеры, так как обеспокоены моим моральным состоянием.

Наш посол во Франции выразил удивление, что я кого-то ожидаю, хотя по советским законам, если ты выезжаешь в командировку за границу сроком более года, то имеешь право брать свою семью с собой. Я здесь уже полтора года, но моему сыну было запрещено выехать со мной. Моя жена является моей сотрудницей — так что ее выезд был необходим, но в Москве остались двое беспомощных людей. Это по крайней мере антигуманно.

Я много раз просил наше руководство пойти нам навстречу, опирался на хельсинские документы, но оказывалось всякий раз, что мы для нашего правительства как бы не существуем. Нас поставили в ситуацию, которая вынуждает нас как-то материализоваться, чтобы напомнить о себе и вынудить с нами посчитаться.

Для меня было ужасным ударом отношение ко мне Госкино — за что? За что они меня так преследуют, возникает вопрос?

Но второй удар — это отсутствие какого-либо ответа от нашего правительства. Они даже не сочли нужным ответить мне на мои законные просьбы, связанные с моим семейным положением. Если бы мне хоть что-то ответили, то я никогда не решился бы сделать то, что происходит сегодня.

Потерять родину для меня равносильно какому-нибудь нечеловеческому удару. Это какая-то месть мне, но я не понимаю, в чем я провинился перед советской культурой, чтобы вынуждать меня оставаться здесь на Западе?! Если у вас есть вопросы, то я готов на них ответить.

— Какие у вас планы? Собираетесь ли вы оставаться в Америке?

— Планов очень много, а что касается страны, то мы пока не решили. Главное для нас сейчас, это то, что мы поняли, что обратно не вернемся… Мне кажется, что на Западе всем все равно, соблюдаются ли хельсинские соглашения…

— Не лучше ли оставаться в России, чтобы продолжать борьбу?

— Я согласен с вами, если бы я был писателем, которому было бы достаточно иметь бумагу и карандаш. Но моя профессия требует огромных денежных вкладов, и я убежден, что здесь я успею сделать гораздо больше. Однако драма моя состоит в том, что советский зритель не сможет теперь вовсе увидеть моих картин. Только гениальный виолончелист, поехав на гастроли в Париж, сможет их посмотреть…

Даст Бог, мы еще успеем кое-что сделать. Я чувствую себя настолько оскорбленным, что возвращение для меня совершенно невозможно в моральном смысле. Когда я делал свой доклад в Римине, то был поражен массой собравшихся людей, кругом их интересов и духовной подготовленностью к проблемам, которые мы обсуждали. Я не политик, а художник, так что очень чувствую эти тонкости.

Следующий фильм я намерен снимать в Швеции.

Я, конечно, вернусь к выступлению Аццрея, которое звучит сегодня таким по-детски беспомощным и обиженным. Это то, что давало повод написать западным журналистам, что Тарковский остается лишь потому, что ему в России мало платили. Все остальное им было абсолютно непонятно…

А пока несколько слов Любимова и Максимова:

Любимов : Самое странное и горькое, прозвучавшее для меня в этом выступлении — это глубокая незаживающая рана режиссера, этот список обид, которым он подвергался. Мне, как его коллеге, обидно, что он с горечью говорит о ранах сердца, нанесенных бесчисленными мелкими чиновниками, не дававшими ему работать.

Я убежден, что культурная политика моей страны должна быть изменена. Ия взываю, найдутся ли разумные люди в нашем отечестве, чтобы вернуть ему сына?!

Тарковский : Я буду требовать ребенка любыми способами. Это чудовищная позорная ситуация, и я готов на самые крайние меры… ( какие еще? — так и хочется спросить сегодня — О. С. )

Ростропович : Я могу с уверенностью сказать следующее: если мы имеем дело с художником или произведением мало-мальски талантливым — можно быть уверенным в том, что они вступят в конфликт с начальством. И чем ближе окажется это творение к совершенству, тем невыносимее покажется оно нашему руководству. Я не берусь определить, что это означает, но за этим кроется нечто в высшей степени многозначительное. У нас в Советском Союзе разрешена только одна форма искусства — это соцреализм, то есть прославление советского правительства в доступной ему форме.

Любимов : Можно ли что-нибудь изменить без полного исчезновения советской власти? После XX и XXII съездов можно было создать мой театр, издавать «Новый мир» и тому подобное… Но потом… Потом они решили даже сами составлять программы для Растроповича, каково? И он, конечно, не мог на это пойти и с этим согласиться…

Тарковского снова спросили о том, в какой стране он собирается оставаться жить, на что он ответил:

«Я сейчас подобен человеку, который только что потерял кого-то самого близкого, а меня все время спрашивают, на каком кладбище ты собираешься его похоронить. Позвольте мне немного подумать, отойдя от этого кошмара».

Максимов начал свое выступление с рассказа об актере Льве Круглом, эмигрировавшем из Союза:

Он ничем там не был обижен. Ему было 50 лет, и он понимал, что здесь его ничего не ждет. Но когда его спросили, зачем все-таки он на это решился, то он ответил: «Еще немножко и я бы задохнулся — там нечем дышать».