Иэн Бостридж - «Зимний путь» Шуберта: анатомия одержимости

«Отдых» относится к числу шубертовских песен, чьи рукописи отличаются от первого печатного варианта: возможно, издатель попросил композитора убрать сложные высокие ля, завершающие каждую строфу. Не исключено, что отказ от тональности «Одиночества», песни, которая замыкала первый вариант цикла, состоявшего из двенадцати песен, тоже результат пересмотра: Шуберт хотел избежать возвращения к тональности первой песни цикла «Спокойно спи». Поэтому ре-минор стал до-минором, и рисунок финальной фразы каждой части с первоначальной высокой нотой тоже слегка изменился. Сначала скачок от низкого ля к высокому на восьмых долях происходил на односложном слове – fort (вперед) во второй строфе, Stich (буквально «жало» или «клык») в четвертой. При пересмотре более низкая тесситура – основной диапазон – позволила Шуберту сделать высокие ноты более агрессивными, менее вписанными в мелодическую линию, высота тона придаёт словам fort и Stich дополнительную пронзительность, совпадающую с обозначением темпа как stark (сильный), добавленным Шубертом над записью вокальной партии.

Стихотворение начинается с парадокса – парадокса обсессивно-компульсивного состояния скитальца: «только когда я лёг отдохнуть, я почувствовал усталость». Неприветливость пути подстегивала его, было слишком холодно, чтобы останавливаться, ветер его подгонял. Темп здесь обозначен словом mässig (сдержанный), поэтому для ощущения усталости не используются ни замедленность, ни статика. Напротив, фортепьянное вступление воплощает стремление продолжить борьбу. Есть, вероятно, более корректные с технической точки зрения и более исчерпывающие способы описать, что происходит в этих шести тактах. Но что до меня, я каждый раз слышу музыку, передающую попытку подняться, болезненное усилие, – за счёт интервалов, сыгранных правой рукой: увеличенная пятая (он тянется вверх), четверть (опять ложится), еще одна более высокая увеличенная пятая доля (опять тянется), мажорная треть (опять сдается) и затем лишь восьмая, устанавливающая иллюзорную мажорную тональность (ля-мажор), пока песня не вернётся в основной ключ – в ре-минор. В этом тягостном борении каждый пик имеет свой характер и свое значение. Крутое вокальное завершение каждой части – строк «Буря толкала меня вперёд» и «Вонзает жгучее жало» – дает представление о скитальце, пусть утомленном, но ещё способном выказать силу, в атлетичном, ободряющем подъеме голоса. В двух последних строфах – второй части песни – этот вокальный образ сочетается с другим: поэтическим образом червя, жалящего в неподвижности отдыха. Я всегда принимал этого червя как должное. Возможно, где-то у меня в подсознании он оправдывается английской пословицей о «черве, который ужалит», хотя это и не совсем сюда подходит, или невидимым червем, подтачивающим больную розу у Блейка.

39-й рисунок из «Песен невинности и опыта, показывающих два противоположных состояния человеческой души» Уильяма Блейка. Гравюра, около 1825–26 гг.

Здесь Wurm , однако, не совсем червь в современном смысле слова, скорее некое создание вроде тех, что упомянуты в «Беовульфе». Это змея или даже дракон, Lindwurm , германской мифологии, который коварно извивается на скользящем pianissimo музыки, подготовляющем восходящую градацию голоса на словах о его «жале».

Если вначале музыка играет с нами, звучит довольно тихо, piano , как бы теряя силу от повторения, то финальный аккорд фортепьянной партии с пометкой о паузе над ним, может внушить мысль о переутомленном спутнике, который наконец засыпает в хижине, где он нашёл приют, и просыпается от весенних грез в следующей песне.

У Мюллера есть интригующая подробность в строках о хижине, где засыпает скиталец. Это «тесный дом угольщика», и угольщик – первый прозаический персонаж среди мрачных и странных действующих лиц цикла, с тех пор как мы встретились с отцом девушки во второй песне. Стоит зима, и дом или, скорее, хижина, пустует, но неслучившаяся встреча с отсутствующим работником усиливает ощущение изоляции, в которой находится герой. Угольщики часто бывали одиночками, жившими и работавшими сами по себе, поэтому хозяин хижины – двойник скитальца, как и шарманщик, который появится в последней песне. О таком человеке рассказывает басня Эзопа: «Угольщик работал в одном доме; подошел к нему сукновал, и, увидев его, угольщик предложил ему поселиться тут же: друг к другу они привыкнут, а жить под одной крышей им будет дешевле. Но возразил на это сукновал: “Нет, никак это для меня невозможно: что я выбелю, ты сразу выпачкаешь сажею“» [19] Перевод М. Гаспарова. Басни Эзопа. М., 1968. .

Басня Эзопа напоминает о визуальном контрасте, который чернота угольщика вносит в ослепительную галлюцинаторную белизну зимнего странствия, предвещая цвет ещё одного будущего спутника – вороны, и такой контраст без слов всегда налицо во время концерта: белые и черные клавиши фортепьяно, чёрный цвет самого инструмента, чёрный и белый цвета строгого костюма певца.

Почему Мюллер вводит призрак угольщика в малонаселенный мир своего поэтического цикла? Мы можем воспринять персонаж буквально: это изготовитель чрезвычайно важного материала в доиндустриальную эпоху, без которого были бы невозможны плавка металлов и производство железа. Дерево горит при значительно более низкой температуре, чем уголь. На протяжении тысячелетий угольщики жили в лесах, занимаясь своим ремеслом там, где под рукой было сырье, складывая большие конические поленницы вокруг столба, покрывая их торфом или глиной, поджигая снизу и затем следя за гореньем и подправляя сооружение. Дерево перегорало в уголь, выделяя влагу и втрое теряя в объёме. Процесс мог занимать недели, ремесло требовало особых познаний и навыков. Иногда угольщики обзаводились семьей и вместе с ней кочевали с места на место. Члены семьи работали где придется и приносили угольщику еду. Работа носила сезонный характер, поэтому хижина угольщика в «Зимнем пути» пуста. Такие хижины – что-то вроде шалаша, очень примитивное жилище – были разбросаны в пространстве и времени по разными областям континента и разным тысячелетиям, это архетипический доисторический вид жилья самой элементарной формы, сохранявшейся непрерывно с каменного века. Простейшую коническую постройку вроде той угольной кучи, складывать которую и было ремеслом угольщика, образовывали примерно двенадцать шестов, поставленных в круг. Наклоненные к центру и скрещенные наверху, как в вигваме, они образовывали каркас, который покрывался торфом, шкурами, тростником или тканью. Как раз именно «тесное» обиталище, с грубой кроватью из досок и сена, едва ли что-то большее. Для обогрева у входа разводили небольшой костёр из углей. К хижине могли пристраиваться маленькие сени с деревянной дверью или завесой из мешковины, чтобы помещение не продувалось.