Иэн Бостридж - «Зимний путь» Шуберта: анатомия одержимости

Многие узоры мороза обладают невыразимой нежностью и хрупкой прелестью [20] Перевод З. Александровой. .

Для исполнения этой песни нужно сперва решить, как играть фортепьянное вступление. Мы опять слышим призрачный мажор, тональность сладкой грезы и памяти о былом, как в начале «Липы» («В её тени я видел так много сладких снов») или как тогда, когда она возникает в связи с безудержным порывом освобождения в «Воспоминании» («Иначе ты приветствовал меня, Город непостоянства!»). Эта навязчиво повторяющаяся нежная ритмическая фигура фортепьянной партии на последней строфе «Липы» («Теперь я во многих часах пути от того места»), звучит двенадцать раз, наводя на мысль о музыкальной шкатулке, о машинальных, словно в трансе, игре и пении. Конечно, этот ритм становится основой для триоля в следующей песне «Поток». Сладостное, даже приторное начало «Весеннего сна» написано совсем иначе, однако здесь опять возникает искушение уцепиться за сходство с музыкальной шкатулкой, музыкальной конфетной коробкой – особенно для контраста с мрачностью предыдущей песни: отрывистые удары первой ноты, танцевальное обозначение размера как 6/8, изящный прыжок шестой доли, повторы кружащегося движения и вздох апподжиатуры – опора ноты на ноту в начале второго такта. Все это наталкивает на пародийную трактовку, и если цикл исполняется в экспрессионистском духе, может показаться, что правильнее утрировать, давая тем самым понять публике и напоминая самому себе, что тут нет ничего реального. В конце концов на это есть намёк в самих стихах: можно сколько угодно мечтать о мае, полях, цветах и птицах, но выбор слова, характеризующего птичье пение, нарушает гармонию – что согласуется с «борьбой» между жаворонком и соловьем в «Воспоминании». Geschrei – это крик, вопль, визг, слово не самого спокойного и мирного характера. С другой стороны, не излишне ли подчеркивать пародию, которую Шуберт и так уже написал? Или, идя дальше, можно даже сохранить более наивное, тёплое, трогательное настроение мечты, и это позволит указать на символы любви из прежних песен: цветущий май в «Спокойно спи», отрадные луга, о которых помнит персонаж «Оцепенения». Разные исполнители или один и тот же исполнитель на разных выступлениях выбирают различные решения, различные пути.

В песни три музыкальных сегмента, три темпа, которые, повторяясь, сопровождают все шесть строф: etwas bewegt (нечто движущееся), piano и pianissimo – для мечты, schnell (быстро), движение от piano к forte – для пробуждения, langsam (медленно) и pianissimo для ощущений после пробуждения. «Весенний сон» – одна из тех песен, где повторение одной и той же мелодии на разных словах создаёт как затруднения, так и возможности. В первой строфе музыка уже довольно нежная, при её возвращении в четвёртой строфе усиливается это качество, эта чувственность: любовь взаимна, девушка прекрасна, говорится о поцелуях, сердце ( Herzen ), радости ( Wonne ), блаженстве ( Seligkeit ). На последнем слове мне всегда хочется задержаться, протянуть его в арпеджио, под перебор струн, чтобы подчеркнуть последний слог. У Шуберта это не совсем самоцитация, не тот случай, когда, например, Моцарт переносит немного из «Фигаро» в своего рода оперное попурри – сцену пиршества в «Дон Жуане». Однако само слово Seligkeit приводит на память шубертовскую песню с таким названием – «Блаженство» – и пританцовывающую, вроде бы одухотворенную, но на грани пародии, восторженность, которая воплощена в этой песне:

Тем более мучительно пробуждение от сна в аду действительности. Поддельное утешение третьей и шестой строфы – цветы изморози на стекле, уход в себя с закрытыми глазами – блистательно повторяется в мажорной тональности. Как часто бывает у Шуберта и в фортепьянной и другой инструментальной музыке, и в песнях, мажор оказывается еще более душераздирающим, чем минор.

Резкая музыка второй строфы с её диссонансами и яростной выразительностью точно соответствует словам: крик петуха, карканье воронов, отмеченное словом fortissimo , а для Шуберта это наивысшая громкость. Когда та же музыка звучит в пятой строфе, поэтический рассказ движется от внешнего мира к внутреннему, от глаз к сердцу, к осознанию того, что скиталец одинок. При чтении стихотворения эпизод с пробуждением, когда проснувшийся обнаруживает, что он один, и размышляет о канувшем сне, может показаться чем-то вроде элегии, в интонациях Мюллера явно нет никакой агрессивности. А Шуберт сохраняет неистовство прежней песни, повторяются те же ноты и обозначения громкости. Шумное пробуждение, вторжение реалий внешнего мира возникают дважды, но ужас и напряженность перенесены во внутреннюю жизнь. Осознание скитальцем своего одиночества и утрата прошлого оглушают так же, как крики и вопли птиц во внешнем мире.