Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

Трагически складывалась история его сестры Анны. Эта фигура, которая всю жизнь оставалась в тени, и сейчас еле виднеется за пеленой забвения. Она тоже попала в гетто. Хотя последние семь лет они с братом жили вместе на Злотой, теперь она поселилась отдельно. По профессии Анна была судебным переводчиком. Знала пять языков. Видимо, устроиться в жизни она не умела, раз в марте 1942 года Корчак в письме Гепнеру просил поддержать ее заявление с просьбой о трудоустройстве. Рекомендовал ее как педантичного, бескорыстного и достойного доверия работника. В его официальном письме были два личных абзаца – признания:

Не знаю, правильно ли я поступил: на вид одинокий, на самом деле я полностью отгородился от семьи и близких людей, чтобы они не мешали моей работе и не влияли на линию поведения. <���…>

Не знаю, правильно ли я поступил, что во имя иных принципов равнодушно (?) смотрел, как вымирали мои близкие, как на протяжении двух лет боролась с судьбой сестра, единственная и последняя память детских лет – воспоминание. Она единственная на свете называет меня по имени. – Если она пережила зиму, то не благодаря мне {424} 424 List Janusza Korczaka do Abrahama Gepnera 25 III 1942, w: Dzieła, t. 15, w przygotowaniu (wcześniejszy druk – Janusz Korczak w getcie. Nowe źródła, dz. cyt., s. 71). .

Поначалу он хотел писать «Дневник» в форме писем к ней. Отказался от этого замысла. Виделись ли они? Она беспокоилась о нем. В июне 1942 года он записал в «Дневнике» ответ на какие-то упреки с ее стороны:

Дорогая Анка…

<���…> Визитов я не наношу. Хожу выпрашивать деньги, продукты, новости, советы, указания. – Если ты это называешь визитами, то они – тяжкий и унизительный труд. А надо кривляться, ведь люди не любят унылых мин {425} 425 Janusz Korczak, Pamiętnik, dz. cyt. .

Он сам поражался параличу своих чувств: «Мое холодное, чужое, надменное первое письмо к ней. Это ответ на ее письмо ко мне».

А это ее письмо: «Дорогой мой <���…> Какое огромное и болезненное непонимание» {426} 426 Janusz Korczak, Pamiętnik, dz. cyt. .

Больше он не говорит о ней в своих заметках. Никто не знает, когда и как она погибла.

Да, конечно. Он бывал жестоким по отношению к другим. Но был жестоким и требовательным и к себе самому. Доктор решил – словно ему мало было мытарств, связанных с добыванием средств для Дома сирот, – заняться катастрофической ситуацией, царившей в Главном приюте, на улице Дзельной, 39. Этот дом, который до войны был одним из приютов для подкидышей, теперь выполнял функцию спасательной службы, куда свозили осиротевших детей, подобранных на улице. Профессор Людвик Гиршфельд писал:

Это был ад на земле. <���…> Уже у входа в нос ударял запах кала и мочи. Младенцы лежали в нечистотах, пеленок не было, зимой моча замерзала, и на кровати лежали замороженные трупики. Дети чуть постарше целыми днями сидели на полу или на лавках, монотонно качали головами, как звери, жили от кормления к кормлению, ожидая скудной, слишком скудной пищи. Бушевал сыпной тиф, дизентерия. Врачи не были плохими людьми, но не умели совладать с неслыханным, неприкрытым воровством, что наживалось на этой нужде {427} 427 Ludwik Hirszfeld, Historia jednego życia, Warszawa 1967, cyt. za: Janusz Korczak w getcie.., dz. cyt., s. 159 – 160. .

9 февраля 1942 года Корчак подал заявление в Бюро по кадровым вопросам Еврейского совета; в заявлении сказано, что он предлагает в течение месяца поработать на Дзельной. За этот месяц он хотел, пользуясь своим авторитетом и опытом, реорганизовать работу учреждения, избавиться от нечестных и неумелых сотрудников, раздобыть средства для жизни для тех подопечных, которых еще можно спасти, и облегчить смерть тем, кто был уже обречен.

Это заявление – поразительный документ, не имеющий ничего общего с официальными письмами такого рода. Он начинается словами: «Доброжелатели требуют, чтобы я написал завещание. Я делаю это в настоящий момент в моем curriculum vitae…»

Далее следует ироничная самохарактеристика автора.

Мне 64 года. <���…> (Аппетит волчий, сон праведника, недавно после десятка рюмок крепкой водки сам быстрым шагом вернулся с улицы Рымарской на Сенную поздним вечером. – Встаю дважды за ночь, выливаю десять больших ведер.)

Курю, не пью, умственные способности для повседневного использования сгодятся.

Я мастер экономии сил: как Гарпагон, извлекаю пользу из каждой использованной единицы энергии.

Считаю себя человеком подкованным в области медицины, воспитания, евгеники, политики. <���…> Амбициозные и упрямые дураки дисквалифицируют меня, а не я их. <���…>

Я предполагаю, что преступные личности из персонала интерната на Дзельной добровольно покинут ненавистное заведение, с которым их связывают только трусость и инерция. <���…>

Как гражданин и работник я послушен, но не выдрессирован <���…>.

Как организатор не умею быть начальником. <���…>

Недотепа, а значит, выведен из равновесия и порывист – из-за износившихся от работы тормозов, – подходит для работы в коллективе {428} 428 Janusz Korczak, Podanie do Biura Personalnego Rady Żydowskiej, dz. cyt. .

Слишком уж подробный отчет. Описанные факты не имели никакого значения для чиновника из Личного отдела – видимо, Корчак чувствовал, что это последняя возможность резюмировать свою биографию, найти в ней ключевые точки, подвести итоги жизни. Для биографа это бесценный источник информации. Для автора – возможность еще раз блеснуть черным юмором, подчеркнуть абсурд такого конца упрямого, тяжкого пути. Гимназические, университетские годы в Варшаве. Обучение в клиниках Берлина и Парижа. Новый педагогический опыт, полученный в Лондоне. Профессора медицины: Пшевоский, Насонов, Щербак, Финкельштейн, Багинский, Марфан, Гутинель – специалисты мирового класса. Годы врачебной практики. «Мои наставники в больнице на Слиской: ироник и нигилист Кораль, жизнерадостный Крамштик, серьезный Ганц, великолепный диагност Элиасберг, кроме того – фельдшер-хирург Шлижевский и самоотверженная медсестра Лая».

Дополнительное образование: книги. Становление личности – благодаря авторитетам эпохи. Драматические события войн и революции. Годы педагогической работы. Летний лагерь. Дом сирот. «Наш дом». Столько нового опыта, столько усилий. И все ради того, чтобы на «детской бойне», в «предпохоронном доме» на Дзельной, 39 бороться с преступниками, выдающими себя за опекунов.

Читая чудом уцелевшие документы, можно увидеть жуткую картину: условия, царившие в том «макабрическом доме пыток». Стоглавый персонал (с семьями – несколько сотен). Помещения не отапливаются. Света нет. Одежды нет. Из занавески сшили пеленки, из сукна, накрывавшего стол для конференций, – два одеяла, из национальных знамен – рубашки. Лекарств нет. Обморожения. Язвы. Понос. Коклюш. Чесотка. А прежде всего – голод.