Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

Записи в книгах учета детей:

Надивер Соломон, три года. Поступил в июне, умер в августе.

Магель Бернард, три года. Поступил в июне, умер в июле. <���…>

Вахмайстер Шуламит. Год и шесть месяцев. Прожила два месяца. <���…>

Хеля Аграфне, рожденная 5 апреля 1937 года, весит 9 кило 800 граммов. Пятилетка здесь весит как годовалый ребенок {429} 429 Janusz Korczak, “Czy nie należy uprędzić Władz…” 22 II 1942, w: Dzieła, t. 15, w przygotowaniu (wcześniejszy druk – Janusz Korczak w getcie. Nowe źródła, dz. cyt., s. 137, 139). .

Он взвешивал эти несчастные скелетики, обмерял, мыл, перевязывал, выносил нечистоты с верхних этажей вниз, рассказывал сказки. Потом возвращался к себе, на Сенную, – путь не ближний. Ночью писал статью в домашнюю газету, для «своих». О том, что всегда и везде, в самых страшных условиях, можно оставаться честным. И рассказывал о сцене, которую видел на Дзельной:

– Я остановился у кровати, на которой лежал ребенок. – Думал, что он болен и о нем забыли. Потому что такое часто случалось.

Наклонился и вижу, что ребенок умер.

И в эту самую минуту входит маленький дошкольник и кладет на подушку умершего хлеб с мармеладом.

– Зачем ты ему даешь?

– Это его порция.

– Но он уже умер.

– Я знаю, что умер. <���…>

– Тогда зачем ты положил хлеб?

– Это его порция {430} 430 Janusz Korczak, Uczciwość, która nie rozumuje, bez daty, w: Dzieła, t. 15 (w przygotowaniu), tamże, s. 207. .

Холодный выдался май в этом году. И эта ночь, тишайшая из тихих. Пять часов утра. Детвора спит. Их действительно две сотни. В правом крыле пани Стефа, я слева в т.н. изоляторе.

Моя кровать – посередине комнаты. Под кроватью бутылка водки. На ночном столике разовая порция хлеба и кувшинчик воды.

Добрый Фелек наточил карандаши, каждый с двух сторон. <���…>

От этого карандаша у меня на пальце продавилась бороздка. Только сейчас пришло в голову, что можно <���…> удобнее, что легче пером {431} 431 Janusz Korczak, Pamiętnik, dz. cyt. .

Доктор писал заметки в последнем помещении Дома сирот, в последние три месяца жизни. Термин «дневник» не подходит, здесь гораздо более сложная форма. Это самая пронзительная вещь Корчака: лишенное сентиментальности и жалости, подобное вивисекции, бесстрастное наблюдение за самим собой на фоне жуткой реальности. Как будто он смотрит в телескоп откуда-то сверху на стены гетто, людные улицы, тела умерших, прикрытые газетами, на маленькую Геньку, что кашляет за фанерной перегородкой, на свое физическое разрушение и неохотное сопротивление: преодолеть немощь, встать, начать борьбу за жизнь доверенной ему группы людей.

В гетто вели дневники, чтобы запечатлеть правду, пересказать ужас того времени потомству. У Корчака действительность отодвинута на дальний план и только иногда появляется в напряженной, драматичной сцене. Главная его тема – собственная жизнь, рассматриваемая с точки зрения смерти, попытка придать жизни определенную форму и смысл. «Автобиография. Да. О себе, о своей маленькой и важной персоне» {432} 432 Janusz Korczak, Pamiętnik, dz. cyt. , – так формулировал он свое намерение в предисловии. Эгоцентризм? Или отчаянный бунт против массового, обезличивающего уничтожения? Героическая борьба за сохранение своей уникальной жизни от небытия? Масштаб, глубину и эмоциональный накал этой прозы увидел и оценил Юзеф Чапский. Спешка, смертельная усталость, давление вездесущего кошмара придали повествованию задыхающийся, рваный ритм. В «Дневнике» осталась гордая корчаковская самоирония как проявление независимости, от которой он не отказался даже в аду.

Вдохновение мне дают пять рюмок спирта пополам с горячей водой.

После чего следует роскошное чувство усталости без боли, поскольку шрам не считается, и то, что ноги «тянет», не считается, и даже боль в глазах и жжение в мошонке не считаются.

Вдохновение мне дает мысль о том, что вот я лежу в кровати и так до самого утра. А это значит – двенадцать часов нормальной работы легких, сердца и рассудка.

После рабочего дня.

Во рту вкус квашеной капусты и чеснока, и карамельки, которую я для вкуса положил в рюмку. – Эпикуреец.

Ба. Две чайных ложки гущи настоящего кофе с искусственным медом.

Запахи: аммония (сейчас моча быстро разлагается, а я не каждый день споласкиваю ведро), запах чеснока, карбида и, время от времени, моих семерых сожителей.

Мне хорошо, тихо и безопасно. Конечно, эту тишину мне еще может испортить визит пани Стефы с какой-то новостью или темой для утомительного обдумывания и судорожного решения.

А может, панна Эстерка: кто-то плачет и не может заснуть, потому что зуб. Или Фелек, насчет завтрашнего письма к такой или сякой важной персоне.

<���…> Я хочу в этой ночной тишине (десять часов) пробежать мыслью сегодняшний, как я сказал – рабочий день.

Что касается водки: последняя поллитровка из старого пайка; я не должен был ее открывать – запас на черный день. Но черт не спит – капуста, чеснок, потребность в утешении и пять декаграммов «сарделевой». <���…>

Сейчас пять декаграммов т.н. сарделевой колбасы стоят уже злотый и двадцать грошей. <���…>

Я сказал продавщице:

– Дорогая моя пани, не из человечьего ли мяса эти колбасы, что-то слишком дешево для конины.

А она в ответ:

– Не знаю, меня там не было, когда ее делали.

Не обрушилась на меня, не усмехнулась любезно остроумному клиенту, не дала понять, пожав плечами, что шутка несколько жутковата. Ничего, только перестала резать, ожидая моего решения. – Плохой клиент, плохая шутка, подозрение – дело, не стоящее дискуссии.

Норвидовским стихом звучит эта последняя попытка подвести итог:

И шепчет окончанье дней началу:

«нет, не сотру тебя – увековечу! [48] Циприан Камиль Норвид, «Рояль Шопена».

В те «дни предпоследние» он много думал о семейном прошлом и о парадоксах истории. Его предки упорно, ценой огромных усилий выбирались из гетто. Теперь он, третье поколение ассимилированных евреев, оказался снова в гетто. Корчак всегда был прежде всего писателем. Он видел драматизм своей судьбы. Хотел, чтобы путь, пройденный им, не был забыт.

Слои, эпохи проникают друг в друга. Прошлое, настоящее, будущее свершаются одновременно. Воспоминания, мечты, литературные замыслы перемешиваются с действительностью. Вот рассказчик – ребенок, юноша, взрослый, старик – смотрит на себя в десятках зеркал, расставленных временем. В зеркалах бальных залов отражаются детские кроватки. Плачет маленький Менделек, которому приснилось что-то плохое. В изоляторе тяжело дышит сапожник Азрилевич, он болен angina pectoris. За окнами слышны уличные выстрелы. Корчак выносит из детских спален ведра мочи. Успокаивает Менделека. Потом снова ложится в постель. Вынимает блокнот, записывает. Вольным потоком текут мысли и ассоциации. Текут те бесценные часы, когда он свободен и может забредать мыслью, куда захочет.