Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

Доктору Зофии Розенблюм, главному врачу «Центоса», с жалобой на ее «безумных, бессознательных начальников»: «Они могут меня ненавидеть, презирать, обворовывать, проклинать, как хотят и сколько хотят; но они не могут во имя этого презрения и ненависти к моей персоне красть у детей ни рыбьего жира, ни сахара, ни яиц, ничего, что им принадлежит» {414} 414 Pismo Janusza Korczaka do Zofii Rozenblum, 5 V 1942, w: Dzieła, t. 15, w przygotowaniu (wcześniejszy druk – tamże, s. 85). .

Доктор Зофия Розенблюм, благороднейшая из женщин, педиатр, нейропсихиатр, активный общественный деятель, со студенческих лет дружила с Корчаком и – как предполагает ее племянница, Яся Каневская-Аткинс, – была безнадежно влюблена в него. Под его влиянием она решила изучать медицину и заниматься педологией, ему была обязана своими общественными интересами. В 1920 году, когда сначала Доктор, а потом и его мать заболели тифом, она две недели ухаживала за обоими изо всех сил, и, когда Корчак лежал без сознания, она сидела с пани Цецилией Гольдшмит в последние минуты ее жизни.

О том, как глубоко ее задели нападки Корчака, свидетельствует письмо, в котором она сначала отвечает ему по делу, а в конце позволяет себе более эмоциональный тон:

Однако я, как многолетний, еще довоенный общественник, не понимаю, на каком основании Вы, ув. Пан Доктор, считаете возможным смешивать с грязью и оговаривать учреждение, у которого, несомненно, есть большие недостатки, прежде всего, из-за того, что оно, к сожалению, слишком часто не может рассчитать свои силы и вследствие этого не может выполнить всех своих задач. Послевоенная история рассудит, было ли это общественным поступком – порочить доброе имя этого учреждения, его репутацию, а тем самым ставить под удар его существование и вредить детям, клевеща на людей, чьей единственной виной было то, что они осмелились взвалить на плечи чудовищную ответственность {415} 415 Pismo Zofii Rozenblum do Janusza Korczaka, bez daty, w: Dzieła, t. 15, w przygotowaniu (wcześniejszy druk – tamże, s. 118). .

Адольф Берман, на которого столь немилосердно нападал Корчак, годы спустя вспоминал:

Его пожелания были огромны, выше наших возможностей. <���…> Мы были не в силах противостоять этой сильной личности, и он всегда оказывался в привилегированном положении. Честно говоря, мы бы предпочли общаться с его сотрудницей С. Вильчинской, которая была более умеренной в своих пожеланиях. Однако мы знали, что во всем гетто не было другого такого ухоженного и чистого дома, как Дом сирот. На его и на наше счастье, мы безмерно уважали его и чаще всего уступали ему» {416} 416 Cyt. za: Ida Merżan, Aby nie uległo zapomnieniu…, dz. cyt., s. 134. .

Адина Бляды-Швайгер, педиатр в детской больнице Берсонов и Бауманов, была свидетельницей постоянных конфликтов между Корчаком и главным врачом больницы, доктором Анной Брауде-Хеллеровой. Она видела, что у Доктора все чаще сдают нервы. В послевоенном интервью Анне Групиньской Адина рассказывала:

Корчак был очень тяжелым человеком, очень тяжелым. Он был невероятно подозрительным, недоверчивым, порывистым. Насколько я помню, он обвинил больницу в каком-то бесчестном поступке – совершенно безосновательно. Это не был легкий человек, ангел. Он был ужасный чудак – да и сам писал об этом {417} 417 Anka Grupińska, Ciągle po kole. Rozmowy z żołnierzami Getta Warszawskiego, Warszawa 200, s. 194. .

Он осознавал свою растущую неконтролируемую агрессию. Писал сестре: «Отдых, что я нахожу в чтении, начинает разочаровывать. Пугающий признак. Я обезумел, и это уже тревожит меня. Не хочу превратиться в идиота» {418} 418 Janusz Korczak, Pamiętnik, dz. cyt. . Фелиции Черняковой, жене председателя Еврейского совета Адама Чернякова, которая была педагогом и членом администрации «Центоса»:

Уважаемая пани,

<���…> Меня раз за разом упрекают в том, что я груб, неприятен, жесток. – Верно. <���…> общественная работа – это грязная работа, необходимость дружного на вид сотрудничества с грязными людьми, столкновения с их качествами, недостойными, плохо пахнущими.

То, что сейчас происходит вокруг дела ребенка, – копия нечестной, вредной и шумной игры на бирже в период роста курса акций. – Ребенок, его нужда и страшная судьба – это бумажка, на которой можно заработать. – Жадные когти хищников и присоски паразитов-маклеров – высасывают, что можно, сколько можно, как только можно {419} 419 List Janusza Korczaka do Felicji Czerniaków, bez daty, w: Dzieła, t. 15, w przygotowaniu (wcześniejszy druk – Janusz Korczak w getcie. Nowe źródła, dz. cyt., s. 96). .

Самокритично комментировал в «Дневнике» свою переписку с высокопоставленными лицами: «Письма не были любезными. – Нет, любезными они не были. – Но разве можно, положа руку на сердце, назвать меня наглецом?» {420} 420 Janusz Korczak, Pamiętnik, dz. cyt.

В другом месте спокойно объяснял: «Когда меня называют сумасшедшим, я не сержусь, только пытаюсь опровергнуть неверный диагноз» {421} 421 List do Natana Jaszuńskiego, 20 XI 1941, w: Dzieła, t. 15, w przygotowaniu (wcześniejszy druk – Janusz Korczak w getcie, dz. cyt., s. 49). .

Лицо Доктора на одной из последних сохранившихся фотографий 1940 года – это лицо человека, у которого не осталось никаких иллюзий. Глаза видят перед собой бездну. В старости он вместе со своим маленьким королевством порядка, справедливости и доброты оказался в мире, вывернутом наизнанку, где правило абсолютное зло, а дети стали самым скорбным символом мученичества. «Дети, укутанные в лохмотья, грязные, замерзшие, опухшие от голода, просящие милостыню на улицах с душераздирающим плачем или беззвучно умирающие у стен домов. Дети, осиротевшие, беспомощные, больные, брошенные, оставленные на произвол судьбы» {422} 422 Barbara Engelking, Jacek Leociak, Getto warszawskie, dz. cyt., s. 313 – 314. . Он столкнулся с выдуманным Сатаной антитезисом той самой идеи, которой посвятил жизнь. С отрицанием всех ценностей, в которые верил. Утрата веры в смысл собственной жизни порождает отчаяние. Тяжесть этого отчаяния уже становилась ему не под силу. Он мог бы сказать о себе словами Иова: «Когда ожидал света, пришла тьма» {423} 423 Иов 30:26. . Но в том-то и мужество, чтобы бороться до конца, без надежды, вопреки отчаянию.

Полное одиночество Корчака в том нечеловеческом мире кажется немыслимым. Ни в «Дневнике», ни в других документах не назван никто, кто был ему опорой, помогал нести крест. Стефания Вильчинская – казалось бы, самый близкий человек – упоминается пару раз, равнодушным или откровенно враждебным тоном, намекающим, что она действует без его согласия, наперекор его воле. Стелла Элиасберг упоминается в «Дневнике» только раз, и то в неодобрительном контексте, а ведь она перебралась на арийскую сторону, где жила ее семья, только после того, как Дом сирот отправили на Умшлагплац, – до этого она чувствовала себя обязанной хранить верность и помогать Доктору. Ни одного теплого слова о знакомых военных лет, с которыми ему доводилось постоянно встречаться в тесном гетто. Ни одного сожаления о том, что кто-то из них умер. Как будто он уже не мог тратить силы на выражение чувств.