Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

В этом великая победа Доктора над историей: «его дети» не остались сплошь безымянными жертвами, застывшими, как памятники. Они живут на страницах «Дневника», в статьях домашней газеты. Из-за Катастрофы им так и не довелось вырасти. Они по-прежнему дети: обаятельные и надоедливые, ответственные и беспечные, рассеянные, самолюбивые, трогательные, нахальные. Как в старые добрые довоенные времена, они ссорятся, дерутся, злятся, усложняют жизнь, забывают об обязательствах, хнычут: «Ой, панна Эстерка, мне нечего читать. – Ой, пани Саба, у меня нет тетради. – Ой, пан Генек. – Ой, пани Рузя». Когда что-то натворят – извиняются, более или менее искренне: «Ой, пан Фелек, не сердитесь на меня. – Ой, пани Рузя, это последний раз, больше никогда. Я теперь всегда. Это же я первый раз. Это последний раз. Вот увидите. <���…> Ой, простите, больше не буду» {404} 404 Janusz Korczak, Kijem tego, kto nie pilnuje swego, dz. cyt., s. 226, 227. .

Воспитанников было около двухсот, но в заметках Доктора упомянуто лишь несколько имен и фамилий: в мае в изоляторе лежали шестеро пациентов: «Монюсь-младший (Монюсей у нас четверо), потом Альберт, Ежик. С другой стороны, у стенки, – Фелюня, Геня и Ханечка». Геня, девочка с больными легкими, ссорилась с Ханечкой, у которой был пневмоторакс. Фелюня сильно кашляла. У Регинки была erythema nodosum – воспаление кожи и подкожно-жировой клетчатки. О младшем Монюсе, об остальных трех Монюсях, о Ежике, о Марыльке, которая расхворалась в июле, ничего не известно.

Зигмусь, Сэми, Абраша, Ханка, Аронек подписались под письмом к ксендзу – просьбой разрешить им гулять в костельном саду, потому что жители Дома истосковались по воздуху и зелени. Якуб написал поэму о Моисее. Марцелий, Шлама, Шимонек, Натек, Метек, Леон, Шмулек, Абусь вели дневники. Рита решила, что больше не будет воровать. Мендельку Надановскому ночью приснилось что-то страшное. Доктор забрал его к себе в кровать и сделал в своих записях пометку о ночном визите. Благодаря этому мы знаем, что когда-то жил на свете Менделек с глазами будто черные бусинки.

Они до самого конца знали, что их любят. Хелена Меренгольц, сотрудница «Центоса», побывавшая с пятилетним племянником на одном из кукольных спектаклей, что устраивались в Доме сирот, запомнила свои впечатления:

В зале множество малышей, но есть и старшие дети, много голодных и замерзших <���…>. Старый Доктор рассказывает сказки. В зале тишина, слушатели сидят неподвижно, рассказчик говорит почти шепотом, каждое слово долетает до последнего ряда (микрофон явно никому не нужен) <���…>. В этом есть что-то непонятное: дети забыли о голоде и холоде. Один только Корчак мог утолить их голод поэзией, а не хлебом, согреть их не углем, а полным жизни воображением, юмором, смехом и слезами {405} 405 Helena Merenholc, Jeszcze jedna cegielka, w: Janusz Korczak: Życie i dzieło. Materiały z Międzynarodowej Sesji Naukowej <12 – 15 X 1978>, Warszawa 1982, cyt. za: Janusz Korczak w getcie. Nowe źródła, dz. cyt., s. 119. .

Мария Чапская писала:

Поздней осенью 1941 года я по чужому пропуску пробралась в гетто и пришла на улицу Сенную, 16 <���…>. Отыскала Корчака в канцелярии учреждения. За дверью стояла очередь детей, ожидающих, когда им выдадут новые книги. Как всегда, меня поразило сосредоточенное и не по годам серьезное выражение на их личиках. <���…> Доктор устраивал так, чтобы они не слишком болезненно ощущали переезд и жизнь в отрезанном от мира гетто, чтобы они были поглощены внутренней жизнью учреждения. «Например, сейчас, – говорил он, – дети готовят представление к праздникам и вкладывают в постановку и репетиции пьесы всю свою изобретательность». <���…>

Я думала, что эти дети, дети из Дома сирот, жили всегда несколько в стороне от жизни… вне действительности. Эта изоляция, за которую Корчака упрекали, – сейчас, быть может, им на пользу {406} 406 Maria Czapska. Rozważania w gęstniejącym mroku, w: Wspomnienia o Januszu Korczaku, dz. cyt., s. 283. .

Но у доброго волшебника было и другое лицо.

Финансы и еда приходили в закрытый район с трех сторон. Главным источником был «Джойнт», который передавал деньги и подарки из Америки общественным организациям в гетто, помогал больницам, детским домам, приютам для беженцев и бездомных, устраивал благотворительные акции, распределял праздничные подарки. Хотя в конце декабря 1941 года немцы запретили «Джойнту» оказывать помощь евреям, тот продолжал активно работать через неофициальные каналы.

Юденрат – Еврейский совет, созданный немцами сразу же после захвата Варшавы, черпал средства из взносов жителей гетто, из обязательных выплат, добровольных пожертвований, благотворительных акций. Отдел общественной опеки Юденрата организовывал детские дома, интернаты и руководил ими; выделял талоны на бесплатную медицинскую помощь, давал хлеб и кофе самым бедным жителям района. Часть расходов возмещал варшавский городской совет – из средств Главного опекунского совета. Но денег постоянно не хватало. Карточные продовольственные пайки были меньше, чем необходимый для выживания минимум. Доставкой в гетто товаров, положенных по квоте, занимался отдел продовольственного снабжения, во главе которого стоял бывший купец, общественный деятель, филантроп Авраам Гепнер, до войны – член общества «Помощь сиротам». Он был в высшей степени достойным человеком, но не имел никакого влияния на плохо налаженную систему поставки еды и связанные с этим злоупотребления властью. Отдел, которым он руководил, обвиняли в воровстве, коррупции, кумовстве – как, собственно, обвиняли и Еврейский совет и все прочие учреждения, дававшие надежду выжить.

Еврейское общество взаимопомощи, куда вошли представители еврейских политических, общественных и экономических организаций – довоенных и возникших во время оккупации, – также собирало фонды из взносов, пожертвований и добровольных налогов, но, в отличие от Юденрата, сохраняло определенную независимость, а главное – оно создало удивительно эффективную опекунскую систему, которая охватывала всех жителей гетто. Более тысячи комитетов жильцов снабжали продуктами голодающих соседей, заботились о детях и стариках, беженцах и переселенцах, создавали бесплатные столовые, распределяли дотации, организовывали подпольное обучение. А также занимались культурной и просветительской деятельностью, устраивая концерты, литературные вечера, театральные представления и лекции. Это спонтанно возникшее гражданское движение сопротивления, которое родилось из традиционного еврейского чувства ответственности за общину, можно с полным правом назвать высшим проявлением героизма.