Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Немного позже его можно было видеть у офицерского барака с Котовым. У них был заключен особый договор. Марк взял с танкиста слово, что тот не будет пробовать бежать из лагеря без его согласия.

«Всё равно, рискнем», — сказал Котов в ответ на слова Марка, что побег через проволочное заграждение совершенно невозможен.

«Многие пробовали и погибли, не видите, что ли?» — почти грубо сказал Марк.

«Терпежу больше нет», — сказал Котов и облизнул языком сухие, потрескавшиеся губы. — «Может и убежим, а если нет, то… Шутя родился, шутя женился, шутя умру».

Котов вдруг засмеялся. Смеется, а у самого желтая опухлость на лице, и Марк, глядя на него, видел, что если он побудет здесь еще с неделю, то не о побеге надо будет думать, а о равнении по команде гнилозубого парня, распоряжающегося мертвыми у задних ворот.

«Есть только один способ убежать», — тихо сказал Марк.

«Есть? Так чего же мы ждем?» — вскрикнул Котов, как будто они могли немедленно воспользоваться этим способом и бежать.

«Посмотрите туда», — Марк кивнул головой в сторону уборной.

«Смотрю и ничего не вижу», — сказал Котов. — «Отхожее место. Сколько ни смотри, за театр оперы и балета не примешь».

«Обратите внимание», — Марк толкнул его в бок, приглашая замолчать. — «Здание стоит так, что врезается в проволочное заграждение и как бы поделено на две части. Снаружи кладовые, а дальше уборная немецкой охраны».

«Ну», — торопил Котов. Он начинал понимать, уже кривил в отвращении рот.

«Допустите, что внизу нет перегородки, а сплошная выгребная яма», — сказал Марк. — «Мы этого не знаем, но это возможно. Если есть перегородка, то скорее всего слабая, можно разобрать. Вы спускаетесь в дыру на этой стороне, проходите через выгребную яму на другую сторону, там вылезаете в немецкую уборную. Таким образом, вы обошли проволочное заграждение. Дальше крепостная стена, но если судьба вас любит, то стена охраняется не слишком хорошо. Я думаю, что не слишком хорошо. Немцы повсюду растянули колючую проволоку, зачем им охранять еще и стену?»

«Но, товарищ майор, это ведь значит…»

«Да, это значит, что надо пройти через яму», — сказал Марк, стараясь быть бесстрастным. — «Не думаю, что после этого у вас будет вид, достойный лейтенанта-танкиста, но другой возможности нет. Если удастся спастись, то в первом же городском доме вам помогут».

Котова передергивало от отвращения. В его молодой голове жили мысли о дерзком прорыве или героической смерти, а тут Суров подсказывает ему такой способ, что потом о нем и рассказать-то стыдно будет. Марк взял Котова за руку, заставляя слушать себя.

«Выбросьте из головы, что героизм шагает в ногу с красотой», — сказал он. — «Самые героические поступки, о которых я знаю не из книг и не из кинокартин, а из жизни, выглядели вовсе непохоже на прекрасный подвиг. Герои узнаются по успеху, а за успех нужно дорого платить. Был один революционер, игравший роль безумного, чтобы не дать осудить себя на смерть. Доказывая свое безумие, он поедал собственные нечистоты. Некрасиво, правда ведь? Но разве можно ему отказать в праве на героизм? Вам надо бежать, это главное».

Под вечер этого же дня Котов пришел к кладовой и, вызвав Марка, сказал, что они решили бежать сегодня же ночью. Он опять спросил, не согласится ли и Марк на это.

«Нет, дружище», — сказал ему Марк. — «Уйти из лагеря — это еще не всё. Мне с моей ногой за вами не угнаться. Не обременяйте себя ничем лишним. Вот разве… Подождите меня здесь».

Марк ушел в кладовую. Пошептавшись с лысым, он вернулся и сказал Котову:

«Я советовал одному человеку бежать с вами, но он отказался. По мотивам, которые никакого отношения к способу побега не имеют. Вы виделись с Коровиным?»

«Виделся и говорил», — ответил Котов. — «Не хочет».

И Марк говорил с ним, но маленький Коровин наотрез отверг советы Марка. Он сказал, что из тринадцатого отряда их осталось двое, и не бросит он Марка.

В эту ночь сильно морозило. Снега не было, но с неба падали колючие замороженные иглы. Они быстро прорезали лучи прожекторов, полосующих лагерную ночь. Часа за два до рассвета Марк выскользнул из кладовой и замер, прижавшись к стене в темном углу. В ночное время опасно появляться на дворе, часовые будут стрелять, поэтому Марк стоял неподвижно, чувствуя, как холод охватывает всего его и заставляет дрожать. Из офицерского барака начали один за другим выползать люди. Они не видели Марка, но он их видел. Проползут ли они незамеченными через двор, освещенный прожекторами? Они держались близко к деревянному помосту, проложенному к уборной, были мало заметны, а Марку казалось, что часовые вот-вот увидят их и откроют стрельбу. Но беглецы благополучно проползли через двор и скрылись в здании.

Марк ждал. Сухие, замороженные иглы, падающие с неба, присыпали его, таяли у него на лице и он чувствовал колкую, обжигающую холодом влагу на щеках, губах, подбородке. Прошло полчаса, кругом всё оставалось тихо, мертво. Вздрагивая всем телом, прижимаясь к стене, он двинулся ко входу в кладовую. Как только он ступил в темноту, наполненную дыханием спящих, чья-то рука легла на его колено.

«Ну, и как?» — прошептала темнота голосом лысого. «Не знаю», — ответил Марк. — «Хотел бы знать».

Кладовая затихла до утра.

В лагере пленных началась эпидемия тифа, и странно было бы ей не вспыхнуть. Люди жили в страшной скученности, в голоде, холоде — самое место разгуляться тифозной вше. Лазарет принять больных больше не мог, сами пленные врачи переселились в барак, чтобы свое место тифозным освободить. Немцы в лагерь перестали приходить, из-за проволоки наблюдали, как мрут люди. Потом от коменданта приказ — заболевших вывозить в карантин. И тут же слух: в лес вывозят, на смерть бросают.

В штаб-офицерской кладовой долго оборонялись от тифа, но и сюда он нагрянул, первым Марка свалил. Поначалу думали, что Марк простуды хватил, да и сам он болезни не в такой уж крайней мере поддался, держался. Лысый его на свою нижнюю полку перевел, от всех отделил. Каждый день он осматривал нижнюю часть Маркова живота и однажды увидел — сыпь пошла. Опять позвал он доктора, и тот подтвердил — сыпняк. Марк боролся с болезнью, но чем дальше, тем меньше сил в нем оставалось, и всё чаще стал он впадать в беспамятство, и тогда рвался из рук лысого, кричал, даже плакал. Однажды, придя в себя, Марк увидел над собой не лысого, а полковника Киселева — он его водой из кружки поил. Киселев сказал, что и лысый заболел. После этого Марку стало совсем плохо. Тем краешком сознания, которым он держался за жизнь, он однажды уловил крик, в котором упоминалось имя майора Иголина.

«Ну, сообщил, ну, был у немцев, ну, вывезут больных! А вы что, хотите заразиться?»