Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Мне это будет не безразлично, когда они погибнут», — крикливо сказал Южный. «Если погибнут, вы и Виноградов поймете, насколько мне это не безразлично».

После Южного, Марк пошел в штаб армии. Подтянутый адъютант облил его голубым сиянием глаз. Эти глаза, должно быть, предназначались девушке, но произошла ошибка, и они были даны человеку, затянутому в мундир. Может быть, адъютант стыдится своих девичьих глаз, и потому хмурился так сурово. Пригласил он Марка следовать за собой и провел в кабинет командующего. Блюхер дружелюбно улыбнулся навстречу, Марку сразу стало легко и просто изложить просьбу.

«Я не осмелился бы беспокоить вас, Василий Константинович, если бы не крайняя нужда», — сказал он.

«Знаю, всё знаю», — прервал Блюхер. — «Вавилов со мной говорил, просил помочь. Не легкая это задача, мой друг. Даже для командующего особой краснознаменной не легкая. Впрочем, нам легких задач вообще не оставлено, даже пара валенок становится проблемой чуть ли не всесоюзного значения. Но всё, что могу, сделаю».

Блюхер сказал синеглазому адъютанту:

«Дайте телеграмму, посланную наркому».

«Я придумал вот что», — сказал он Марку. — «Мы объявим первый транспорт к месту строительства военизированным походом. В Москве это любят. Это даст нам право выделить обмундирование».

Адъютант принес копию телеграммы.

«Но здесь речь идет о трехстах пятидесяти комплектах зимнего обмундирования», — сказал Марк, прочитав. — «От нас же требуют, чтобы первый транспорт был в тысячу человек».

«Знаю! Но просить тысячу комплектов, наверняка не получить ни одного. Поверьте мне, что это так».

«Вы не представляете себе, Василий Константинович, как много значит ваша помощь», — сказал Марк.

Блюхер улыбнулся. У него было несколько бледное лицо, широко поставленные глаза, и когда он улыбался, то щурился, и оттого казалось, что он сам радуется своей улыбке.

«Теперь давайте поговорим о другом», — сказал он. — «Ведь вы брат Корнея Тимофеевича?»

«Д а».

«Как поживает старый рубака? Постарел? Когда-то мы с ним вместе воевали».

«Он счастлив», — сказал Марк. «Или я надеюсь, что счастлив. Влюблен в службу, ничего больше знать не хочет. Любит говорить, что у лошади голова большая, пусть она и думает».

Блюхер развеселился.

«Узнаю», — сказал он. «Узнаю Корнея Тимофеевича в ваших словах. Он всегда был такой… незадумывающийся, непосредственный. Чудесный товарищ. Будете писать, передайте ему мой привет».

Марк шел по улице. Морозный воздух был чист и прозрачен, к небу тянулись столбы дыма из труб. Триста пятьдесят комплектов зимнего обмундирования делали его счастливым. Впереди из переулка показалась женщина в длинной шубе. Колибри. Никто другой в городе не носит такой смешной меховой шапки, похожей на шлем летчика. Она, должно быть, была у трех близнецов, изучающих японский язык.

Девушка испуганно вскрикнула, когда руки Марка обхватили ее сзади и приподняли. Марк тормошил ее, словно хотел вынуть из шубы. Шапка-шлем на голове сбилась на сторону, волосы густой волной залили плечи и спину — теплая, жизнью пахнущая волна. На лице девушки тревога.

«Что с тобой, Катя?» — спросил он. — «Сегодня утром я оставил тебя радостной и веселой. Что случилось?»

Из переулка, из которого до этого вышла Катя, появилась неуклюжая фигура, закутанная в рваную меховую шубу. Сквозь воротник выглядывало коричневое лицо китайца. Катя проводила его взглядом.

«Почему я так часто вижу этого китайца?» — прошептала она.

«Мало ли их в городе!» — сказал он. — «И все похожи один на другого».

Катя гладила рукав Марковой шубы.

«Не знаю, Марк, должна ли я рассказать тебе об этом», — сказала она. — «Хотела скрыть, но раз ты встретился мне на улице, то это — судьба. Эти люди приказали мне фотографировать бумаги у консула. Учат фотографии. Требуют, чтобы я украла зеленую папку, которую Иошима всегда запирает в сейф. Дали мне ключ».

Перед Марком мелькнули люди, склонившиеся над учебниками японского языка. Катя попала в их сеть, и теперь сеть затягивается. Прижавшись к нему, она говорила, обдавая лицо теплом своего дыхания:

«Марк, милый, я не хочу. Это отвратительно. И страшно! Но они неумолимы. Ты знаешь, что я буду это делать, не могу не делать. Для папы».

Первым побуждением Марка было пойти и увидеть близнецов, защитить от них Катю. Но тут же мысль — бесполезно! Колибри права — они неумолимы.

«Колибри, родная!» — сказал он ей, сжимая руку. — «Да, я знаю, ты будешь это делать. Люблю тебя до боли, хочу помочь тебе вырваться, и не вижу, как и чем помочь. Но мы найдем выход, должны найти. Обещай мне быть осторожной. Я скоро вернусь, и тогда мы будем вместе отбиваться. Ни одного рискованного шага, это ты должна мне твердо обещать».

Марк взял девушку за плечи и приблизил ее лицо к своему.

«Ни одного!» — повторил он, словно стараясь погрузить это слово в широко раскрытые глаза Колибри. — «Они будут требовать от тебя, грозить тебе, но ты не бойся. Они не захотят потерять тебя. Тем временем я вернусь».

«Понимаю», — сказала она, и очень печальным был ее взгляд. — «Знаю, что ты уедешь, не можешь не уехать. Но возвращайся скорее, я так буду ждать тебя!» В голосе слезы.

«У нас еще четыре дня до отъезда», — сказал Марк.

«Я буду ждать тебя, Марк. Сегодня, и когда ты уедешь, и всегда буду ждать». Она провела рукавом по глазам, смахнула слезы.

Но что такое четыре дня для любящих сердец! Пролетели они коротким мгновением, и пришло утро расставания. Перед рассветом из-под косогора, со льда реки, пошел на город могучий, упрямый гул. Ровным басом рычали моторы, залихватски верещали пропеллеры. На речной лед выползали грузовики и аэросани. Они медленно растягивались в длинную черную ленту, останавливались, не заглушая моторов. Вокруг них копошились люди, обряженные фантастически неодинаково. На одних морские бушлаты и мягкие пыжиковые унты. Армейские полушубки на других. Дамские манто из голубой белки. Меховые малицы. Но в одном все одинаковы: молодость.

Первый транспорт. Семьсот строителей Большого Города.

Среди молодых лиц резко выделялась черная, лопатой, борода инженера Смирнова. Начальник колонны. Он проверял укладку груза. Из заросли бороды торчала коротенькая похрапывающая трубка. Небольшие глаза под густыми бровями всё видели, всё подмечали. Смирнову не нравилось, что люди много кричат, смеются, ведут себя так, словно на праздник собрались. Мороз ослабел, но к ночи он опять обрушит мертвящее дыхание. Каждую каплю сил надо беречь, а эти танцуют. Не понимают, что север покоряют без шума, упрямо; север шума не любит.

Смирнов поднял глаза на косогор, улыбка шевельнула его дремучую бороду. Марк всё еще стоял на высоком речном берегу и рядом с ним девушка. В Смирнове шевельнулось сожаление. В его жизни было много берегов, да мало девушек выходило провожать его, таежного волка. Давно это было, когда он впервые приехал на Дальний Восток. Разбогател. Потом, в революцию, всё потерял. Пять лет назад его арестовали, привезли туда, где он прожил много лет, и сказали: «Строй!» И Смирнов строил. Дело знакомое, всю жизнь им занимался. Строил упорно, яростно. О том, что строит социализм, не думал, в самой работе радость находил. Социализм ведь может строиться и людьми, которые его вовсе не хотят, а труд свой любят.