Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Чертя по снегу прикладом огромного ружья, дед Игнат ушел в обратный путь. В противоположную сторону двинулись трое. Как только стали на лыжи, неуклюжие Таныло и Урен обрели способность двигаться с удивительной ловкостью и быстротой. Они то и дело останавливались и молча поджидали Марка, отстающего от них.

Прошло дней десять. Подземный город у Терпского бедовал, люди от холода под землей, как кроты, прятались. Пустынно на берегу, и трудно было поверить, что здесь обитают сотни людей. Попривыкли они к норам; без особой нужды не вылезали из них. Изредка пробежит в дыму человек и исчезнет, нырнув под землю, да в обед потянутся к избе, в которой устроили кухню, а кончится раздача обеда — опять безлюдно.

В штабной яме всегда кто-нибудь был. Черная борода Смирнова теперь не особенно выделялась — много черных, русых, светлых бород отросло у обитателей подземного города. Трудно было Смирнову управлять этим городом, заполненным неопытной, Севера не знающей молодежью.

Самые продолжительные визиты в яму Смирнова делали повара. Продовольствия оставалось совсем мало. Снизили норму жиров до пятнадцати граммов на человека. Крупа выручала, но долго ли на крупе протянешь?

«Что сегодня на обед будет?» — крикнет кто-нибудь проходящему повару.

«Суп из крупы».

А из ямы в яму уже передается:

«Сегодня на обед опять дорога в социализм будет». Так ребята прозвали ненавистный крупяной суп.

Смирнов держался внешне спокойно. Ходил меж ям, похрапывая своей короткой трубкой. Глазами по сторонам не шнырял, а нет-нет, да и окидывал ищущим взглядом опушку тайги на другом берегу. И однажды увидел: потянулась из тайги темная цепочка. Острые глаза Смирнова сразу подсчитали — пять оленьих упряжек. Бросил он мундштук трубки в заросли бороды, где положено быть рту, дымил в полную силу. Из ям выскакивали люди — страшные закоптелые, оборванные. Они бежали навстречу обозу. Смирнов остался на месте. Олени испуганно поводили глазами и тревожно фыркали, выталкивая из себя клубы теплого пара. Низкорослые и косоглазые люди шли за узкими нартами. Обоз поднялся на берег, где стоял Смирнов. На каждых санях было по медвежьей туше, крепко притороченной веревками. Вокруг шум, свист, хохот. Смирнов, пряча улыбку в бороду, сказал.

«Не хотел бы я быть медведем, когда нанайцы близко. Ни в какой берлоге от них не укрыться».

Нанайцы, к которым Смирнов обращал свои слова, замотали головами: не понимают по-русски. От последних нарт подошел неуклюжий нанаец, на губах у него желтая табачная пена. Рядом с ним другой, молодой. У этого кожа на лице словно натянута на остов — такая она гладкая и блестящая. Олени низко, к самой земле, опустили головы, тяжело дышали. Тот, с табачной пеной, подошел к Смирнову, протянул руку. Засмеялся тоненьким, радостным смехом, а потом сказал:

«Таныло я. А это Урен, сын. Пять хозяев привезли. Хозяином у нас медведь прозывается. Ты — Смирнов?»

«Смирнов».

«Я сразу узнал. Марк говорит: борода у него такая, что птица гнездо в ней свить может. А из бороды трубка торчит. Я не курю, жую табак. Это лучше. Я тебя научу. Куда хозяев девать?»

С шутками и улюлюканьем, подземные сидельцы сняли медвежьи туши с саней и поволокли их к яме, вырытой у самых изб. В ней продовольственный склад. Вышедшим на крик поварам, кричали:

«Кончай варить дорогу в социализм. Отменяется!»

Когда сняли последнего, пятого, медведя с саней, Урен подошел к туше и ткнул меховым сапогом в то место, где полагается быть голове, но где висели клочья мяса и кожи. Сказал:

«С Марком мы этого хозяина взяли. Подняли из берлоги, лезет он. Я жду, а Марк напугался. Топором ему голову срубил. Шкуру испортил. Неправильная охота».

«Такого черта напугаешься!» — сказал Петька Шувалов, с уважением смотря на огромную медвежью тушу. — «Он мертвый да безголовый страшный, а живой — унеси ты мою душу!»

Тем временем Таныло и пять нанайцев, пришедших с ним, шли меж ям, их провожал Смирнов, лагерь гостям показывал. Нанайцы говорили на своем непонятном языке, неодобрительно чмокали губами, ложились на снег и заглядывали в ямы.

«Плохо!», — сказал Таныло Смирнову. — «Плохо жить в таких ямах. Дыму много. Сырости много».

Из одной ямы торчала голова того самого парнишки, которого Марк догонял ночью на льду. Закоптелый, покрытый сажей Серега впервые видел северных людей. Таныло остановился возле него и вдруг нажал ладонью на его голову. Серега исчез в яме, а Таныло нырнул вслед за ним. В яме он сел на корточки.

«Плохая яма. Неправильная яма», — сказал он. — «Вылезай. Будем новую строить!»

Серега вылез, а вслед за ним полетели котелки, ложки, сумки, отсыревшие одеяла. Таныло что-то крикнул своим нанайцам. Двое из них ушли в сторону тайги, остальные взялись за концы бревен, покрывавших яму, начали откидывать их в сторону. Вскоре яма стояла без верхнего покрытия. Толпа наблюдала, как нанайцы разрушают. Таныло потребовал лопату и когда ее принесли, начал обкапывать яму. Оттаявшая земля легко поддавалась, яму он расширил почти вдвое. Ходившие в тайгу принесли на спинах вязанки жердей и хвороста. Вдоль стен ямы они вбили жерди. Под ловкими пальцами таежных людей стала вырастать плетеная из хвороста облицовка стены. Прошло меньше часа, а стены ямы уже были заделаны плетеным хворостом. Скоро и пол был покрыт такой же хворостяной сеткой, но погуще.

«Не будет обсыпаться. Не будет очень сыро», — приговаривал Таныло, работая.

Внутри ямы, из хвороста и жердей, нанайцы устроили возвышение, на котором могут спать пять человек. Потом они навалили поверх ямы бревна, засыпали их землей и землю крепко утрамбовали. Оставили узкий лаз. Разложили костер, но не в яме, а снаружи, на земляном настиле. Костер скоро нагрел земляную крышу и в яме стало тепло и бездымно. Петька Шувалов, парень веселый, восторженный и благодарный, полез было целоваться с Таныло, но увидел на его губах желтую табачную пену, махнул рукой и только похлопал его по спине. Таныло радостно смеялся. Подземный город был теперь похож на потревоженный муравейник. Люди разрушали свои ямы и перестраивали их так, как это только что проделали нанайцы.

Старый Айя любил петь песни. Марк и Айя крепко сдружились. Айя — старик. Нанаец. Его Марку в проводники назначил Таныло, и вместе они прошли по тайге много сотен километров — от одного нанайского стойбища к другому, от одной безымянной речки к другой. За эти зимние месяцы стал Марк и сам походить на нанайца. На нем теперь была теплая, оленьими жилами сшитая меховая малица, под ней, из оленя-пыжика, меховая жилетка. Волосы на его голове отросли, торчали клочьями. Борода мужичьего, лопатного покроя. Давно уже он избавился от брезгливости — донашивал почерневшее, обветшавшее белье, умывался только в случаях крайней необходимости, ел мясо без хлеба, если хлеба не было, без соли, не морщась пил терпкую кровь зарезанного оленя — единственное средство от цынги. Ночевали они у костров, питались, чем тайга накормит, и всё шли и шли, пока не выходили на собачий лай очередного стойбища. Приходили в такое стойбище, а там каким-то неведомым образом уже знали о них. Накормят мясом, напоят чаем, уложат в задней части на куче мехов, в которых вольную жизнь ведут вши, и пока спят Марк с Айей, нанайцы обоз готовят, грузят на нарты убитого медведя, приводят оленя, который должен пойти на корм людям. Просыпался Марк, а обоз уже готов. Уйдет он, а Марк со старым Айя снова в тайгу, чтобы через неделю, а то и через десять дней пути появиться в другом нанайском стойбище.