Сергей Шахрай - Как я написал Конституцию эпохи Ельцина и Путина

По отцовской линии я из терских казаков. Дед — Александр Макарович Шахрай и бабушка, которая меня читать научила, — тоже Александра. Их сын, соответственно мой отец, Михаил Александрович поступил после школы в Качинское летное училище под Севастополем. Там, кстати, учился и Василий Сталин, только были они на разных потоках.

Окончил отец училище в 1941 году — и сразу война. Был истребителем. В какой-то момент папу, как отличного летчика, вернули в училище инструктором, чтобы учить молодежь летать. Уже в конце войны случилась страшная авария, молодой курсант не справился с управлением самолетом. Папа получил очень тяжелую травму, полтора года лежал без движения, позвоночник ему врачи собирали по кускам. Но характер у казака-летчика был бойцовский. Он себя как-то упражнениями вытащил, стал потихоньку двигаться, потом ходить, и даже успел еще послужить в армии. Конечно, ни в какие летчики его уже не пустили, попал он в артиллерию.

И вот тут-то нагрянуло хрущёвское сокращение армии, когда наш генсек два миллиона военных как ножом срезал. Рубанул этот нож и по моему отцу. Фактически вышвырнули его из армии вон за ненадобностью. А у него другой профессии нет, и на руках жена и дети. И куда? Вот он и поехал в родную станицу. Там хотя бы можно было прокормить семью. Мама его, моя бабушка Саша, еще была жива, домик какой-то был, огород. Коров тогда советская власть не разрешала держать, но был поросенок, куры и утки.

Так перебрались мы всей семьей в станицу и начали как-то там обживаться. Папа заочно учился в Сельскохозяйственном институте в Нальчике. Заочно — это значит, что основное время он занимался дома, а зимой и весной уезжал на сессии. Ну а я, когда стал что-то соображать, стал ездить вместе с ним. Хорошо помню, как отец днем работал, а ночами зубрил свои учебники. И опять перед глазами — всё та же керосиновая лампа, всё тот же вечный полумрак.

Папа выучился на агронома, но душа тянулась к механизмам — все время что-то изобретал. Было у него, насколько помню, больше шестидесяти разных изобретений, которые даже на ВДНХ демонстрировались, и гора медалей за них. Он придумал, как автоматически убирать навоз из-под коров и свиней, как их автоматически поить. В общем, постоянно что-то механизировал, автоматизировал, да еще занимался селекцией с большим знанием дела.

А в конце 1960-х в стране стало модным, особенно в таких житницах, как у нас, — Ставрополье, Краснодар, Ростов, — обрабатывать поля химией с самолета. И несколько лет подряд в сезон на пару месяцев к нам в станицу прилетал «кукурузник» — такой маленький самолетик с двойными крыльями, который заправляли на земле из бочек химией, а потом он целыми днями летал, чуть ли не вручную распыляя все это дело на поля. И когда появлялся этот самолетик, мой отец просто оживал. Вы бы его в эти минуты видели! Папа садился за штурвал и гонял его в хвост и в гриву. Ну, чистый истребитель, а не кукурузник!

Он и меня научил управлять самолетом. И даже один раз разрешил самому взлететь, но вот посадить кукурузник так и не доверил. Говорил: «Нельзя, ветерок дунет, и всё. Это же такой самолет: скорость слишком маленькая, ни от тебя, ни от кого ничего не зависит. Это надо чувствовать». Но вот поднять самолет в воздух дал. И спасибо ему за это огромное, потому что до сих пор я помню это ощущение счастья, когда вдруг земля исчезла, и ты идешь на высоте 100–150 метров, сам держишь штурвал, сам летишь, сам ведешь машину. А еще помню, как страшно удивлялся, что в самолете оказалось намного меньше рычагов и педалей, чем в автомобиле или на тракторе.

В общем, отец и сам очень любил небо, и меня научил самолеты любить. Но когда узнал, что я всерьез захотел летчиком стать, запретил строго-настрого. И велел идти в юристы. Пришлось послушаться.

Когда я уехал учиться в Ростов, очень остро встала проблема денег. Надо было на что-то жить. А стипендии мне, естественно, не хватало. А у меня с ранней юности была позиция: не обременять собой родителей. Тогда в стране было достаточно развито движение студенческих строительных отрядов. И я решил, что мне надо получить серьезную рабочую специальность, чтобы летом попасть в такой отряд. Зимой 1973/74 года я по выходным начал ходил на стройку в Ростове и осваивать профессию каменщика: учился класть кирпич, заводить угол, делать раствор, ставить леса. А летом, сдав сессию, мы с ребятами собрались в бригаду и поехали на свою первую студенческую стройку.

Как сейчас помню, это было в Карелии — городок Суоярви. Я там стал настоящим квалифицированным каменщиком, который что угодно построит, и будет стоять на века. До сих пор в Суоярви стоит двухэтажный кирпичный дом, возведенный студенческими руками.

Постоянно вспоминаю это время. Карелия ведь особое место: солнце летом совсем не садится, только сползает до верхушек деревьев — и опять вверх пошло. Сначала мы с ребятами белым ночам страшно радовались, потому что при свете можно было работать быстро и долго. Но где-то на второй неделе стали просто падать с ног от усталости. А уснуть всё равно не получается — светло. Мы же с юга, привыкли к темным ночам. В общем, пришлось добывать одеяла, закрывать ими окна, чтобы хоть несколько часов в темноте побыть и заснуть.

А еще Карелия — это же страна озер. В самом начале сентября водная гладь уже стала покрываться тоненьким прозрачным хрустящим льдом. А карелы свои бани ставят прямо в озере — на сваях в двадцати или тридцати метрах от берега, потому что глубина небольшая. К самой бане ведет узкий деревянный настил, а в парной в полу находится люк. Ты его открываешь и плюхаешься прямо в ледяную воду. Поплавал, а потом по лесенке назад поднялся. Я тогда стригся наголо, но волосы быстро отрастали и торчали колючками. И вот я плыву, и лед этим ежиком разрезаю. Ледок тоненький, ломается и легонько похрустывает. А потом — опять в парилку. До сих пор помню всё это.

В конце сентября я привез домой тысячу сто рублей, заработанных в моем первом стройотряде. Мама просто пришла в ужас, потому что в жизни не видела таких денег. Сельским библиотекарям вообще мало платили. А отец хотя и был агрономом, а потом председателем колхоза, но за свой труд получал все больше не деньгами, а кукурузой, пшеницей да маслом растительным. Так что живых денег у нас в семье тогда особенно не водилось.

И что моя мама могла подумать? Уехал сын в Ростов, а через год вернулся с тысячей рублей в кармане. Значит, попал в плохую компанию, в какую-нибудь преступную группировку. Одесса-мама, Ростов-папа…

Плачет: «Теперь понятно, почему ты у нас денег не просишь». Стал в деталях рассказывать всю эту историю про строительный отряд, а они мне не верят.