Надежда Михновец - Три дочери Льва Толстого [litres]

Понятно, что дочь Толстого не ставила перед собой задачу интегрироваться в современное искусство, скорее – фактически – сопротивлялась ему и отстаивала собственные (в духе своего отца) представления об искусстве. В любом случае параллельно сюрреалистическому движению, ибо столь разные культурные миры Монпарнаса вряд ли пересекались, она выстраивала другую самоценную духовную реальность.

Сама Татьяна Львовна тоже начала преподавать, обучая рисунку. Талантливая рисовальщица вернулась к своему любимому занятию. В контексте эстетических исканий того времени, выраженных в живописных полотнах и манифестах модернистов, интересны ее размышления о самом предмете изображения.

Сначала вспомним о годах ученичества старшей дочери Толстого. Среди ее учителей особое место занимал художник Н. Н. Ге, близкий друг отца. В беседах со стареющим художником, отличавшимся молодостью духа, она восходила к высотам прекрасного. Двадцатидвухлетняя Татьяна записывала в дневнике: «Ге, который, когда рисует, сидит далеко от своего рисунка, глаза его улыбаются, торчат его белые волосы, и он кричит во всю глотку: „Voila un tableau!“ [1357]Он – один из редких художников, в произведениях которого видно вдохновение. Форма иногда немного груба и не отделана, но это оттого, что он перестал хорошо видеть, а содержание в его вещах всегда удивительно сильно и трогательно. Когда он развесил свои эскизы углем (иллюстрации к Евангелию) и рассказывал нам смысл их, то что-то мне подступило к горлу. Мне плакать хотелось от восторга и даже казалось, что слезы – это мало слишком, что есть какое-то высшее выражение своего умиления и восторга не словами и не слезами. Так же я чувствовала, когда читала „Чем люди живы“, когда в университете читали „Много ли человеку земли нужно“, когда я целый день провела в Третьяковской галерее перед „Христом в пустыне“ Крамского и каждый раз, как я читаю или вижу что-нибудь прекрасное» [1358].

Татьяна беседовала с Ге по вопросам веры. Он убеждал ее: мало поступать хорошо, нужно духовное основание , из которого вытекали бы ее поступки [1359]. И она не отворачивалась от трудных вопросов, помечала важное из услышанного от Николая Ге: «Дедушка очень хорошую вещь сказал, а именно – что ему ясно чувствуется, что Бог живет им, то есть каждым человеком, и что поэтому это орудие – человек – должно быть так чисто и совершенно, как только возможно, и что это большая ошибка, когда люди делают дурное и говорят, что это не дурно, потому что это приносит вред только им самим: это дурно, потому что портит то, в чем живет Бог» [1360].

М. И. Васильева. 1922

Затем искусствоведческое знание молодой художницы расширилось. Еще в феврале 1894 года Татьяна Толстая, приехав в Париж помогать находившемуся там на лечении больному брату Льву, посещала частные художественные мастерские и общалась с несколькими художницами, писавшими для Салона [1361]. И сразу же обратила внимание на перенесение современными художниками акцента с содержания на форму; отцу написала: «…и все это произвело на меня грустное впечатление. Effets de lumière, effet de teintes – effets [1362]всевозможные, так что под конец спрашиваешь себя: где же тут искусство? и что общего у искусства с этими исканиями эффектов? Никто не говорит о содержаниях картин и как-то совестно об этом заговаривать, а все старание положено на внешнюю сторону, и на нее они молятся. Нет, не дай Бог жить в Париже» [1363].

Н. Н. Ге в мастерской за работой над картиной «Распятие». 1892

В тот год, еще перед отъездом в Париж, Татьяна увидела произведение Николая Ге «Распятие», затем, находясь уже в поезде, проезжавшем польские земли, она выразила свое понимание этой картины, записав в дневнике: «Два креста, и не креста, а Т, третьего не видно. Так что Христос не в центре картины, а центр находится между ним и разбойником. Представлена та минута, когда Христос умирает. Уже это не живой человек, а вместе с тем голова еще поднята и тело еще не совсем ослабло. Разбойник повернул к нему голову, и, видя, что этот человек, единственный, который когда-либо сказал ему слово любви, умирает, что он лишается этого друга, которого только что приобрел, он в ужасе, и у него вырывается крик отчаяния. Это очень сильно и ново. Оба распятые человека стоят на земле. Разбойник не пригвожден, а прикручен веревками. Он очень хорошо написан, но я должна сказать, что на меня это не произвело сильного впечатления. Мне это жаль. Это потеря свежести, душевной впечатлительности. Папа расплакался, увидав это, и они с Ге обнимались в прихожей и оба плакали» [1364]. Своей интересной интерпретацией Татьяна откликнулась на духовное содержание полотна, а не на технику и форму. Она, правда, поняла, что сама не так остро отреагировала на картину, как отец, и это встревожило ее. Но и в этом случае речь для нее шла только о содержании картины.

Приехав в Париж, Татьяна посетила Лувр и восхитилась красотой греческой скульптуры. «Это останется навсегда» [1365], – записала она в своем дневнике 1894 года. Татьяна Львовна уверена: теперешние художники, пишущие умышленно «без рисунка и перспективы, сгинут с лица земли, потому что нельзя игнорировать то, что до них сделано, и возвращаться к примитивности» [1366].

Затем художница сходила на выставку-продажу картин и возмутилась увиденным: «Но что за картины! Все это безумное, бессмысленное искание чего-нибудь нового , и только два-три пейзажа немного передают природу, а остальные – лубочные, скверные картины: ярко-зеленые деревья, обведенные широким черным контуром, невероятно синее небо и красные крыши. А лица! Это невероятно! Меня это возмущает, смущает, поражает, приводит в недоумение. Я смотрю во все глаза, думаю во все мозги, стараюсь что-нибудь найти, понять, но ничего, ничего. Конец миру пришел» [1367]. По мнению Татьяны Толстой, для современных художников центр переместился с поиска смысла жизни на искание чего-либо нового.

Через несколько дней Татьяна Львовна побывала на выставке «символистов, импрессионистов и неоимпрессионистов» (в последнем случае она имела в виду пуантилистов). Посмотрела в галерее Дюран-Рюэля [1368]картины К. Писсарро, Э. Мане, К. Моне, О. Ренуара, А. Сислея и других авторов. Однако мнение русской посетительницы не изменилось. «Первая выставка Камиля Писсарро еще понятная, хотя рисунка нет, содержания нет и колорит самый невероятный», – пометила она в дневнике. После выставки Писсарро отправилась на символистов. «Долго смотрела, не расспрашивая никого и стараясь сама догадаться, в чем дело, но это свыше человеческого соображения». О персональной выставке «неоимпрессиониста» Татьяна Львовна высказалась, не назвав имени художника, довольно жестко: «Бессмыслица тоже такая же, если не большая» [1369].