Надежда Михновец - Три дочери Льва Толстого [litres]

Желание посетить монастырь и размышления об истинном смысле человеческого существования («Жизнь в совершенствовании своей божественной сущности, в работе среди природы, в борьбе со страстями, неизбежно приносящими горе и бедствия») рождались в ответ на тенденции современного искусства.

Другой отклик со стороны Татьяны Львовны на современные полотна вряд ли был возможен: в ее понимании человек имел божественную природу, а человек эпохи модернизма был оставлен на самого себя.

Между тем материальные сложности вносили в жизнь свои коррективы. 6 мая 1929 года, на второй день Пасхи, Татьяна Львовна сначала вспомнила о московском празднике Пасхи своей юности, потом невольно сравнила его с парижским:

«Вспоминались прежние приготовления: задолго до Пасхи приготовлялось белое платье, красились самые разнообразные яйца, шли разговоры о том, где быть у заутрени. Выбиралась церковь, куда ехало большинство знакомых. Обсуждался вопрос, кого пригласить разговляться. 〈…〉 В 12-м часу ночи мы с мама́ шли одеваться и приказывали запрягать карету. Сергей Петрович [1382]надевал ливрею, и мы ехали обыкновенно в дворцовую церковь в Кремль. Мама́ ее любила по воспоминаниям детства. Это был приход Берсов. И там она венчалась. 〈…〉 После заутрени ехали домой. Там был приготовлен „пасхальный стол“ с куличами, пасхами, окороком, заливной осетриной, пестрыми яйцами и т. д. Все ели нездоровую, тяжелую пищу и под утро расходились спать.

Папа́ никогда не участвовал ни в приготовлениях, ни в поездке в церковь, ни в ночном разговенье. Мы к этому привыкли, не удивлялись и не спрашивали ни у него, ни у себя причины этого. У мама́ была такая крепкая уверенность в том, что все это необходимо, что мы, дети, подчинялись. Конечно, мы у заутрени не молились и не верили в воскресение Христа. Но в необходимости соблюдения обряда мы не сомневались.

Может быть, поэтому вчера, когда я готовила и накрывала свой и Танин скромный завтрак в нашей маленькой кухоньке, мне было немножко грустно. Вареный рис и жареная картошка – вот наш „menu“ вчерашний. Стаканы из-под горчицы, старая клеенка в виде скатерти.

Я не жалуюсь. Но иногда грустно. А главное, обидно, что нет времени на дело, которое, может быть, одна я могла бы сделать. Сколько хочется и надо описать. Начала переводить на английский язык свои детские воспоминания. Начала лекцию „Толстой и мир“. Заказана лекция „Tolstoi sur la bonte“ [1383]. Это – для „Semaine de la bonte“ [1384].

Эта последняя мне не очень по душе: bonte [1385]есть следствие религиозного взгляда на жизнь – результат, а не источник.

Хочется в академии прочесть лекцию о Ге. Главная мысль: творчество заражает и живет, если художник горит любовью. А приходится подметать, стелить постели, готовить завтрак, обед, мыть посуду. Денег нет совсем. Живем на ту тысячу, которую Таня получает [1386], и на деньги, которые платят трое жильцов. Иногда перепадают гонорары за лекции. Но это немного. И часто я читаю бесплатно. Это приятнее.

Дела академии пугают. Затрачены те 250 000 фр., которые дала Loup Mayrisch [1387]. Учеников нет еще. Помещение не вполне готово, предстоят еще расходы, а денег нет. Приходится просить посторонней помощи, а это тяжело. Я написала двоим и ничего не получила в ответ» [1388].

Ученики были такими же безденежными эмигрантами. Сергей Михайлович Толстой вспоминал: один из учеников, в будущем «знаменитый реставратор икон, буквально умирал с голоду. „Не выбрасывайте натюрморт, – просила тетя Таня в начале занятий, – он оставлен для М. О.“; и он брал „натюрморт“ с собой: селедку или другие продукты, если они были съедобны» [1389]. Вместе с тем ученики со временем сумели отстоять себя. В Русскую академию поступил двадцатисемилетний Леонид Успенский, ставший впоследствии иконописцем и видным специалистом по иконописи [1390].

Татьяна Львовна старалась, проводя домашние вечера, объединить художников-эмигрантов. Известный портретист Б. Д. Григорьев, ставший в 1930 году профессором академии, писал: «Глубокоуважаемая Татьяна Львовна, поздравляю Вас с Новым годом. Надеюсь, Вы уже снова в Париже, работаете пока и без меня новых балов не устраиваете. Когда у Вас будут балы, непременно скажите мне – приеду поглядеть на Толстых, да и на всех, кто у Вас бывает. Какой славный вечер я провел у Вас…» [1391]

Занимаясь делами академии, Татьяна Львовна не оставляла своего главного – толстовского – дела. Она не только читала лекции, но и начала участвовать в дискуссиях.

Сухотина вела обширную переписку, поддерживала отношения с почитателями творчества отца. В мае 1927 года, приехав в Швейцарию, чтобы выступить с докладами в Цюрихе и Женеве, она побывала в Монтрё в гостях у Ромена Роллана, ранее обратившегося к ней с просьбой указать на неточности в его книге «Жизнь Толстого», которую он задумал переиздать к юбилею писателя. В октябре 1927 года Роллан писал ей: «Я был потрясен Вашей лекцией о Вашем отце и матери, так восхищен и покорен прозвучавшей в ней беспристрастностью, что не мог не рассказать о ней моим друзьям, а именно главному редактору журнала „Europe“. Горячо убеждая его попросить Вашего разрешения опубликовать эту лекцию». Французский писатель хотел, чтобы статья вышла в юбилейном толстовском номере и противостояла атмосфере, сложившейся в Париже среди интеллигенции. «В любом случае я желаю, – писал он, – чтобы Ваша статья была широко опубликована, чтобы закрыть рты тяжелой и лживой болтовне, которая не замедлит распространиться в большом изобилии в будущем году» [1392].

В 1928 году Татьяна Львовна приняла деятельное участие в подготовке юбилея отца [1393], опубликовала полученные ею письма от отца и статью «О смерти моего отца» [1394], основанную на материале прочитанных за последние годы лекций. Высоко оценил эту статью Андре Моруа, написав ей, что рассказ о смерти отца «прекрасен» и он прочел его с «глубоким волнением» [1395].

Обложка книги Т. И. Полнера. 1928

Обложка издания, подготовленного Ю. И. Айхенвальдом. 1925

К семейной драме Толстых интерес в европейском обществе со временем не ослабевал. Возникает вопрос: с чем это связано?

О 1920-х годах современный историк литературы Е. Пономарев писал: «Центральный мотив всей эмигрантской литературы – исключительная сложность Толстого. По мнению практически всех авторов, дать исчерпывающее определение Толстого невозможно. 〈…〉 С этой же точки зрения по-новому рассматривается семейная трагедия Толстых. О ней пишут по обе стороны границы. Ю. И. Айхенвальд публикует в 1925 году в Берлине книгу под заглавием „Две жены“, в которой соединяет воспоминания С. А. Толстой и А. Г. Достоевской. Т. И. Полнер выпускает книгу „Лев Толстой и его жена. История одной любви“. В Москве выходит исследование В. А. Жданова „Любовь в жизни Льва Толстого“. Общим является стремление примирить правду Толстого с правдой его жены» [1396].