Курд Шлёцер - Личная корреспонденция из Санкт-Петербурга. 1857–1862

О здешней должности, чего хочет господин Х., не следует и думать. Биржа, сделки, конъюнктура и все без исключения торговые дома настолько мрачны, что последние более о том думают, чтобы сократить число своих сотрудников, нежели увеличить его. Сам Винекен по этим причинам начал увольнять уже в эти дни одного из своих приказчиков или сотрудников. То же самое, как сказал мне Винекен, происходит и во всех торговых домах. А среди уволенных очень много в высшей степени дельных людей. Требования, предъявляемые здесь к приказчикам, слишком высоки. «Я желаю, — говорит мне Винекен, — чтобы соответствующие корреспонденты из моих приказчиков настолько основательно знали и настолько правильно писали по-французски, или по-английски, или по-русски, чтобы мне нужно было лишь подписывать соответствующие письма».

На меня это всегда производит странное впечатление, когда я слышу из Германии, что кто-то имеет страстное желание переехать в Россию, в то время как тут всё жалуется и стонет, и с тоской вспоминает о Германии. Разумеется, если кто-то прибыл сюда пятьдесят, тридцать, двадцать, десять или пятнадцать лет тому назад со знаниями и собственными способностями, тому подчас удавалось получить здесь хорошее место. За некоторое время К. здесь даже сделался миллионером, не имея ничего кроме превосходно организованной головы на плечах. Но времена этих золотых гор уже прошли, и если бы кто-то неделю напролет почитал корреспонденцию, которую ведет дипломатическая миссия с находящимися в России пруссаками всех мастей, он смог бы увидеть все несчастья, в которых находятся здесь бедные пруссаки.

Но, разумеется, мы поучаем так уже несколько лет, и никто нам в этом не верит; а потом люди оказываются здесь и выглядит это так: «ах, если бы мы остались в нашей дорогой, уютной Германии!»

Неустойчивость здешнего положения вещей растет с каждой неделей. Сообщения из внутренних областей империи таковы, что предвидится, скорее всего, голод, в меньшей степени — большое подорожание, поскольку крестьяне более не хотят возделывать землю. К тому же — недоверие, которое испытывает вся Европа к здешней бирже. Хватит, будущее не радужно.

Указ об освобождении привел в новое движение умы, пробудил желания, разочаровал надежды, дал провокаторам воспламеняющееся вещество. Простодушное варварство и запутанная неразбериха западных идей и проблем сгущаются в своеобразном, совершенно нелогичном мозгу русского человека в «божественной миссии славянского народа». И поскольку это кажется все странным, берем снова в руки славного Олеария [1060]: «если освободить крепостных холопов, они вскоре все равно заново продадут себя; так как поскольку они обычно не имеют ничего, с чего можно было бы жить, они не ценят никакую свободу, даже не могут смириться с ней. Их природа, как сказал умный Аристотель о варварах, состоит в том, что они не могут и им не следует жить лучше, чем под крепостным правом!» Холодная общественная цивилизация Северной Пальмиры — обширная страна, которая в сущности своей и стадии развития своего была уже во времена Олеариуса: какая же противоположность! И при этом всё требует прогресса, слово, которое приводит огромную инертную массу крестьян в движение, хотя люди при этом ни о чем и не думают. Слишком продвинувшиеся мечтатели естественно провозглашают: необходимо крестьян одеть в немецкие штаны — и тогда в России наступит Золотой век. Благодарю покорно! Гоголь наверняка знал свой народ: «медлительность и пустое действие лежит на молодой России. Нет волшебника, который показал бы дорогу вверх волшебной палочкой. Чего-то недостает в механизме, но я не знаю чего» [1061].

Поскольку такого человека нет, должны сработать волшебные слова : конституция и «мир»! Первое слово рождено на западе с его различными условиями жизни и его иным развитием; старорусский «мир» получает внезапно пропагандистское звучание. И если западноевропейская конституция не подходит все еще азиатской России, то общинная земля, это подавление любого прогресса, это содействие лени, еще менее — Западу. В любом случае из этого вырастит социалистический культ.

Кавур сказал одному российскому дипломату: «то же количество земли, которое вы даете каждому из своих крестьян, более опасно для нас, чем все ваши армии».

Если посмотреть на здешнюю бессмысленную суету, мне приходят на ум две басни замечательного Крылова [1062]: преступница, Щука, была приговорена высоким трибуналом — Козлом и Ослом — к смертной казни через повешенье. Но тут пришла Лиса, которой приписывали гастрономическую предрасположенность к Щуке: «Что, лишь повесить. Уж, нет, паршивку — утопить!» В итоге — Щуку бросили в воду [1063].

Вторая: в горах преследовал Лев Серну; в прыжке преодолела та ущелье. Лев мешкает. Совет Лисы: «Храбрец, ты можешь сей прыжок осилить! Такой совет могу тебе, мой друг, я выдать». Лев прыгнул — ну, и в пропасти разбился — Лиса к жаркому тотчас же спустилась [1064].

Среди обвинителей России, даже если они и тысячу раз правы, к сожалению, очень много Рейнеков [1065]— можно ли доверять русскому Вольтеру [1066], я и не знаю — честные <���люди — В.Д.> не рассчитывают на безграничное поверхностное образование, которое здесь господствует. Что же за семена взойдут вскоре! Практические способности? Ни один крестьянский двор, не говоря уже о Российской империи, я бы не хотел передать этим революционерам без моральной устойчивости. В негативном плане каждый ищет возможность перещеголять другого! Для большинства подходит высказывание: глаза голодны, хоть и брюхо сыто.

О том, что истинная филантропия может и должна быть строгой, мы довольно много говорили с тобой, мой дорогой Шлёцер, в отношении воспитания детей, я — как пассивная сторона, ты, который намного старше, — как наиболее активная сторона, а потому я запутаюсь в области, которую ты гораздо лучше понимаешь, чем я.

Доброй ночи, мой дорогой Шлёцер!

Император был встречен аристократией в Москве слишком прохладно; почти никого из дворянства там не было; немногие из них, кто остался, извинялись перед императором за своих товарищей из-за того, что крестьянский вопрос вынудил всех помещиков разъехаться по деревням. «Я бы хотел, чтобы они там навсегда и остались!» — яростно отвечал император. Из внутренних областей империи тревожные сообщения. Революционеров и бунтарей нет, но всеобщее нежелание крестьян работать.

Зеебах [1067], как известно, был здесь четыре недели назад, и притом по совершенно секретному поводу: поскольку его хотели сделать за 100000 франков директором железных дорог. Кажется, он столкнулся в Дрездене с трудностями. Парижская биржа считала его поездку в отношении здешнего железнодорожного дела такой важной, что акции прыгнули со 106 до 113, правда, слишком скоро снова упали. Сейчас общество хочет выкупить Московскую железную дорогу. Дело будет решено сразу по возвращении императора и имеет для пожилого Нессельроде такое значение, что он отказался от Киссингена, пьет Киссингенскую <���воду — В.Д.> здесь и отправится 29/17 июня через Любек в Эмс. Барон преисполнен восторга от такого акта патриотической самоотверженности старого канцлера.