Курд Шлёцер - Личная корреспонденция из Санкт-Петербурга. 1857–1862

Затем граф сел с Хрептовичем, Плессеном и Кённерицем за игру. Я остался с графиней Хрептович; она сказала мне, что ее отец очень редко говорит о политике и истории современности или недавнего прошлого. В вышедшей «Le Consulat et l´Empire» [1211]Тьера [1212]он нашел множество ошибок, исправить которые, вероятно, в состоянии лишь он; дети просили его хотя бы выписывать все, что этого касается, — напрасно. Тем большим было ее удивление оживленностью отца в этот день. Когда время дошло до 9, пожилой господин вышел из игрового стола. Мы стали уходить. При выходе он пожал мне руку со словами: «ну, мы сегодня немного повздорили; но это хорошо. Du choc des opinions jaillit la lumière! [1213]»

Он в каждом слове был человеком легитимизма, который он в течение 50 лет защищал от волн революции.

Спустя несколько дней графиня Хрептович сказала мне, что после нашего ухода ее отец задумчиво, но по-дружески высказался, что он считает своим долгом предостеречь меня от того, чтобы я не стал жирондистом.

На следующий день после смерти Нессельроде здесь стало известным письмо, которое его отец написал в 1804 году австрийскому посланнику в Гааге, барону Фельцу [1214]:

Mon cher Baron,

ces lignes vous seront remises par mon fils qui vient d´être attaché à notre légation à la Haye; laissez moi vous le recommander. Il ne fera jamais grand´chose, mais c´est un bon garçon et vous pouvez être certain qu´en l´accueillant chez vous, outre le plaisir que vos me ferez, il ne vous occasionnera aucun embarras [1215].

Нессельроде тогда было 24 года.

Двенадцать лет спустя он стал министром иностранных дел, чтобы затем держать в своих руках управление им в течение почти половины века.

О том, что в 1856 году, после заключения Парижского мира, ему пришлось оставить министерство иностранных дел, он думал уже давно. Когда Кастельбажак [1216]завел с ним в 1851 году беседу о saints lieux [1217], он попросил его оставить этот вопрос еще лет на пять; чтобы им мог заняться кто-то другой. По крайней мере, мне так рассказывал Фурье.

Русские канцлеры Бестужев [1218]и Нессельроде — два антипода!

Первый — человек интриг и лжи, о котором говорят, что он заикался, чтобы его не понимали, что он играл глуховатого, чтобы в дальнейшем иметь возможность все опровергнуть, что он намеренно делал дипломатические записи самостоятельно и непонятно, чтобы они затем, после возвращения как нечитаемые, могли быть изменены в соответствии с изменившимся политическим положением, и что после своей отставки он вдруг стал отлично говорить, слышать и писать. В противоположность этому настоящему русскому — немецкий государственный деятель, представитель идеальной политики ума, в центре которой стоял царь Николай I как диктатор. Лишь великое может сиять какое-то время, но на поле битвы земных интересов существовать само по себе не может.

Большое спасибо за письмо от 4-го с<���его> м<���есяца>. О том, что Прогресс [1219]состоит из плохих элементов, я думаю также; также мне неясно, имеет ли она правительственные и административные способности. Но нельзя забывать, что с 1848 года партия многому научилась, она уже не суматошная, сделала выводы, в то время как другие, возможно, отступили перед 1848 годом и Мантейффелем. Кто знает, не появятся ли при таких изменениях политические руководители также и в «Прогрессе». Или ты видишь здесь лишь абстрактные мысли, отсутствие понимания развития вещей, буквоедство? Бисмарк считает немецкий народ политически незрелым, который нужно принудить к единству.

Гольц очень приятный; мы много вместе. Он рассказывает интересные истории о своем предыдущем посте и о своем недавнем пребывании в Берлине. Неделю назад он объяснился мне в том, что хотел бы оставить меня здесь в качестве первого. Я не обратил на это внимание. Кто знает, как теперь пойдут дела. В январе Вильгельм I решительно думал об отречении, по крайней мере, в течение нескольких месяцев; потом должен был бы править кронпринц и подписать среди прочего законы о министерской ответственности, которые король отказывался принимать. Августа [1220]была против исполнения этих планов; в качестве доводов было то, что по состоянию здоровья отречение не требуется, что оно было бы немотивированным, а из-за этого стало бы опасным. Тогда эти слухи дошли и сюда; история мне казалась сомнительной. Теперь же Гольц подтвердил это. Королева — сущий огонь и пламя по отношению к Бернсторфу, Роону [1221]и даже к ее бывшему протеже Хейдту [1222]. Этих господ почти не приглашают ко двору, поскольку король совершенно переложил на королеву все хлопоты по части приглашений. Теперь же Августа покинула Берлин, поскольку ей легче воздействовать на короля письмами на расстоянии, чем своим нахождением рядом с ним.

Три дня как Бисмарк уехал и вчера вечером уже прибыл в Берлин. В конце прошлой недели ему нездоровилось, он сообщил, что не сможет отправиться ранее среды. Гольц улыбался и полагал, что он стремился к усугублению брожения в Берлине, растерянности во дворце и нерешительности в министерстве, чтобы в таком бедственном положении выступить рыцарем. При этом Бисмарк говорит чудовищные (вещи — В.Д.)! Весь Петербург полагает, что он хочет принять министерство лишь на тех условиях, при которых король прежде передаст ему всю власть для роспуска парламента и в третий раз. Король же пока колеблется в том, чтобы доверить руководство этому сорвиголове, которого он боится, а королева ненавидит.

На прошлой неделе горело в разных частях города ежедневно; на Ямской [1223]выгорело от двадцати до тридцати домов. К тому же анонимные письма содержали угрозы последующих пожаров. В Духов день [1224], только мне стоило присоединиться к Гольцу за обедом в 6 часов, как слуга обратил наше внимание на сильные облака дыма.

В 7 часов до нас дошла новость, что полыхает Щукин двор [1225]; о спасении нельзя было и думать. Когда я пришел туда в 8 часов, горели все находящиеся на улице Садовая магазины Двора, который приносил до этого графу Апраксину ежегодный доход в 200000 рублей, и 17000 заведений которого за несколько часов стали жертвой огня. Император тот час же прибыл из Царского (Села — В.Д.) и отправился во двор банка [1226], чтобы рекомендовать спасать его. Банк остался невредим, хотя его отделяли от пламени двор и Садовая. Также и Пажеский корпус, этот бывший Воронцовский дворец, который возвел Растрелли и где жил принц Генрих в 1772 году, остался невредим, несмотря на близость Щукина-двора, от которого его отделяла только Чернышевская [1227]. Но министерство внутренних дел полностью выгорело, спасены только некоторые архивы.

Тем временем пожар вспыхнул уже по эту сторону Фонтанки в деревянном магазине Громова [1228], богатого парвеню [1229], распространился через Троицкий Pereulok [1230]до Владимирской и вызвал там крики у всего населения. По всем улицам были видны длинные очереди экипажей с пожитками находившихся под опасностью людей. Бесчисленное количество женщин и детей расположилось на улицах, чтобы соорудить на ночь кров. К счастью, погода была теплая.