Курд Шлёцер - Личная корреспонденция из Санкт-Петербурга. 1857–1862

В прошлую пятницу, 31/19 января, Княжевич просил у императора отставку. Господин фон Грот [1168], тот самый, начавший дело с новым акцизом на водку, составил с большим трудом целый список представительных персон, которых он после тщательных размышлений и обдумываний посчитал подходящими для размещения на новые, хорошо оплачиваемые места, связанные с акцизом. Когда он на прошлой неделе представил этот список Княжевичу, тот вытащил из своего портфеля другой, в котором содержалось множество подозрительных имен, которых Грот как раз и хотел исключить из списка и которых навязали старому доброму господину Княжевичу.

Грот: «в этом случае я должен буду просить о своей отставке».

В тот же день он подал Княжевичу свое прошение об отставке. Тот представил это прошение императору.

Император: «Есть ли у Вас подходящий преемник для Грота?»

Княжевич: «Нет, Ваше Величество. Его нельзя заменить. Напротив, я прошу Вас о своей отставке».

В субботу 1 февраля был большой обед у Штиглица, где присутствовал также и Рейтерн [1169]. Ни один не знал о событиях, произошедших днем ранее. Лишь пожилой Нессельроде шепнул барону, что в министерстве назревает кризис. В воскресенье император неожиданно пригласил Нессельроде, Мейендорфа и Чевкина, чтобы узнать их отношение к Рейтерну, как преемнику Княжевича. Все трое назвали его подходящей кандидатурой. И в понедельник Рейтерн станет министром финансов, т.е. спасателем in spe [1170]из бедственного финансового положения. Барон Штиглиц и многие другие в восторге от такого выбора. Этот человек — также как и Головнин, новый либеральный министр просвещения [1171]— продвигается великим князем Константином [1172], учился здесь в лицее (!), имеет ужасно свисающую нижнюю губу, выглядит очень серьезным и почтенным и определенно держит себя как властелин ситуации. Мне он неприятен. Он долгое время работал в морском ведомстве, поэтому часто отправлялся в поездки за рубеж, в Англию, Северную Америку и проч<���ее>, где, вероятно, мог научиться тому, чего он никогда и не учил в лицее.

Четыре года тому назад весь свет был рад отделаться от Брока, точно так же как и сейчас радуются по поводу отставки Княжевича. Но заслуги будут находить здесь свое признание, по-видимому, снова и снова. 1 января с<���его> г<���ода> Брок был назначен президентом Финансового комитета Государственного совета вместо Мейендорфа [1173], который фактически был полностью отстранен от дел. Тем энергичнее стала баронесса Мейендорф [1174]в австрийско-католических делах. Она и Велепольский приняли немалое участие в выборе Фелинского [1175]архиепископом Варшавы. И то, что сюда прибудет нунций — о чем Горчаков в октябре не хотел и слушать — немалый триумф этой партии.

Сегодня в среду в некоторой степени прощальный обед у Горчакова для Бисмарка [1176].

Месяц тому назад сюда прибыл Краузе с письмом Бисмарку от Бернсторфа, в котором последний просил ввести подателя (письма — В.Д.) как можно скорее в курс дел, «поскольку я необходимо должен иметь господина ф. Шлёцера в министерстве, где не хватает рабочей силы». С тех пор, по-видимому, на Вильшельмштрассе рассудили уже по-другому, так что я должен остаться здесь под номером один. Теперь же Бисмарк, после того как с его переводом стало все ясно, в отношении моего здешнего пребывания советует мне с большой тревожностью, даже с настойчивостью как раньше, когда с его собственным переводом ничего еще ясно не было, оставаться здесь. «Вы не поладите с Гольцем [1177]. Ваши флюиды не сочетаются вместе. Если Вы будете с Гольцем на ножах, то будете иметь неприятности, он недобродушный, он не прощает, он доводит дело до крайностей».

Такое и подобное в 1862 <���году> после событий 1859 <���года> из уст Бисмарка производит довольно забавное впечатление. Хочет ли он забрать меня с собой в Лондон, где сидит скучный Бранденбург, о котором Вертерн сказал, что он подобен растекшемуся blanc-manger [1178]?

В очередном письме Бисмарку Бернсторф выразил свой восторг в отношении роспуска парламента и отставки либеральных министров и достаточно отважно добавил, что со всей решительностью согласится на второй роспуск парламента [1179]. Люди как будто пьяны на Вильгельмштрассе [1180]! Скоро ли закончится ли эта бестолковщина! Гогенлоэ [1181]хочет остаться лишь на два месяца. В качестве преемника рассматривают Бисмарка. Как пишет Бернсторф, королева, по слухам, неистовствует по поводу отставки Шверина [1182], Патова [1183]и др<���угих>.

По слухам, Италия все же будет признана; но сначала, как пишет Будберг, должны пройти выборы, чтобы ультрамонтаны не проголосовали плохо, т.е. contra [1184]министерства. Между окончанием выборов и началом (работы — В.Д.) парламента и должна взорваться эта бомба признания.

Теперь уже скончался и пожилой Нессельроде, но под конец он удивил всех тем, как он распрощался с этим миром. Грудная водянка, недуг, который развился у него в последние годы, вследствие подагры, которой он страдал ранее, отпустила, и сложилось такое впечатление, что он может прожить еще несколько месяцев; но восьмидесяти двух летний (человек — В.Д.) — хотелось бы добавить, легкомысленный пожилой господин не надел во время своего первого выезда в умеренную погоду фланелевую рубашку, сел в экипаже рядом с открытым окном, чтобы дышать полной грудью свежим воздухом, которого ему так долго недоставало, и вследствие этого заработал воспаление легких. В среду его состояние резко ухудшилось. В четверг император 20 минут сидел у постели и в слезах покинул комнату человека, высочайший авторитет которого в политических делах он уважал с юношеских лет, и который вот теперь должен был покинуть его: «Sire, je ne peux plus vous être utile [1185]». В четверг вечером (его — В.Д.) дети позвали английского священника. Старик был рожден на английском корабле, во время путешествия его родителей в Лиссабон [1186]и всегда принадлежал англиканской церкви. Когда вошел священник, Нессельроде объявил, что он еще недостаточно подготовился. Он велел принести ему молитвослов и попросил священника прийти утром следующего дня. Когда тот предстал пред ним в другой раз в пятницу, старик спросил прежде: мог ли он небритым и неодетым, каким он и был, приступить к религиозному обряду. После того как он принял причастие, он поблагодарил священника словами: «Я надеюсь, что снова приду в Вашу церковь на Пасху». Хрептовичу, который прочитал ему список новых берлинских министров, он сказал: «Ce ne sont que des doublures [1187]»; пожилому Рибопьеру, который хотел попрощаться с ним: «Non non pas adieu, mais au revoir [1188]». То, что он просил великого князя Константина: «Monseigneur, sauvez la Russie! [1189]» — не очень лестное для Александра II — я воспроизвожу с «On dit [1190]». Кроме того, накануне ночью он подвергся опасности сгореть; он же не переносил, чтобы кто-то сидел над ним. Ночью ему вдруг понадобился свет. Спичка не хотела гореть; он отбросил ее. Но спичка тлела, чего старик уже не заметил; начала гореть подушка, но в то же самое время на запах дыма из соседней комнаты прибежал сын. Вечером в пятницу к нему пришел Штиглиц; он разговаривал с ним о делах и текущих событиях — его любимое выражение — и напомнил ему, что он все еще не получил обратно книгу Генца [1191], которую одолжил барону три месяца назад. Пожилому Мейендорфу он сказал о книге Фарнхагена [1192], которая лежала у его кровати: «жаль, не хватает еще ста страниц». В воскресенье утром он продиктовал распоряжения в отношении своего погребения, которое должно было быть в наибольшей степени простым, а затем тщательно прочитал написанное. Затем он сам написал баронессе Зеебах [1193]письмо. В 4 часа по полудни он стал постепенно терять рассудок; в 8 вечера он скончался.