Курд Шлёцер - Личная корреспонденция из Санкт-Петербурга. 1857–1862

Из двух поездов по маршруту Динабург — Петербург — ночной в 2 часа и дневной в 2 часа — один был отменен несколько дней тому назад. Остался лишь ночной поезд, но его отправление перенесено с 2 часов — на 12½ часов. После такой же ночной переправы через Западную Двину мы прибыли, ни о чем не догадываясь, в 12 часов 29 минут на вокзал и увидели отправляющийся поезд. Наш проводник умолчал об этом, чтобы доставить гостей одному трактирщику в Динабурге.

Таким образом, мы должны были остаться в Динабурге еще на 24 часа.

Прибыв сюда, сразу же — в пожарище канцелярии и салонов. В субботу бал у Елены Кочубей; приглашен весь Двор. Это будет самое замечательное из того, что когда-либо видел этот дворец. Придворный бал перенесен вследствие смерти Альберта [1142]. Вчера вечером раут у пожилой Разумовской. Несколько званых обедов. Пока что на этом все. В целом в больших Домах здесь царит тишина. Потери в деньгах и крестьянах слишком высоки. А курс! Александр Любимович [1143]растратил слишком много денег, чтобы удержать курс. Но все искусственно — теперь же тщетно.

Утро — прекрасная возможность, и поэтому я пишу Вам немного о волшебной петербургской ночи, чтобы поблагодарить Вас за Ваше письмо от 22-го.

После смерти Пурталеса, но более всего с момента очередного министерского кризиса в Берлине [1144]Бисмарк слишком обеспокоен, что он пытается искусственно скрыть. Он приводит в порядок все свои бумаги, расчищает свой захламленный рабочий стол — поскольку он точно уверен в том, что отправится в Париж, или что будет призван распространять счастье и благополучие над Вильгельмштрассе. При этом он весьма любезен и обходителен. Когда я долго отсутствовал, он не только телеграфировал Бернсторфу: «где остается Шлёцер?», но и Горчаков, которого я встретил у пожилой Разумовской, приветствовал меня словами: «M. de Bismarck soupirait après vous [1145]».

Герой последних петербургских дней — если этот высокомерный город вообще знает подобного рода слова — Велепольский [1146]. Его видят во всех салонах. Император отмечает его, очень любезно разговаривал с ним недавно у Елены Кочубей, а двумя днями позже — на празднике у Юсуповых. Он большой, ужасно тучный, упрямый мужчина, носит очки, глухой голос, говорит мало. Несметно богат и с барскими замашками, показывает всему свету, что вся здешняя суета ему не очень приятна. Мы внимательно изучали замечательную брошюру, которую он написал в 1846 г. об австрийской политике в Галиции: «Lettre d´un gentilhomme polonais sur les massacres de Galicie, adressée au Mr. Metternich à l´occasion de sa dépêche circulaire du 7 mars 1846 [1147]». Горчаков приветствовал его словами: «On est heureux de rencontrer dans ce monde bâtard un homme! [1148]»

В этот день 36 лет назад на Исаакиевской площади грохотали пушки, с помощью которых Николай (I — В.Д.) начал свое реформаторское дело [1149]. О сегодняшней русской армии мне сказал кто-то: «от генерала до майора доверие внушают все, но очень недалекого ума. От майора до фельдфебеля — всё неблагонадежно. Обычный человек непредсказуем, следует тому, что оказывает на него влияние».

Тень царя Николая, пожилой Адлерберг [1150]с черкесской талией и всегда черными волосами — что всегда остается при нем, даже когда он разоблачается — празднует сегодня свой пятидесятилетний юбилей [1151]. Император и великие князья лично посетили своего Домашнего министра [1152], ветерана уходящего мира. Его менее изящный, но добродушный сын Sascha [1153]получил в подарок 7000 десятин земли, что он теперь может использовать, поскольку векселя этого постоянно приводимого в замешательство в финансовом плане игрока оплачены на 40%.

Князь Барятинский, брат Кавказского, шеф Преображенского полка, член кёнигсбергского коронационного посольства [1154], страдает уже несколько лет от такого же арифметического недуга, что, правда, не мешает ему и его супруге [1155]наибестыднейше роскошествовать [1156]. В марте этого года супружеская пара сильно нуждалась в деньгах. Княгиня решила заложить свои бриллианты. Ее homme d´affaires [1157]обратился среди прочих к Дому Гючовых, который после длительных уговоров склонили выдать крупную сумму взаймы под бриллианты, однако под такой процент, который немного граничит с ростовщичеством. В Великую субботу этот же homme d´affaires пришел к Гючовым с поручением, согласно которому княгиня хотела бы иметь свои украшения во дворце на одну ночь. Гючов не хотел принимать в этом участие, стал грубым, все грубее, в конце концов, столь грубым, что ему сделалось дурно от своей же злости — и он выдал украшения. «Но завтра я их получу обратно!» — «Безусловно!» Он ждет их до сих пор, но из-за высоких процентов может не жаловаться.

В Польше все плохо. «Il faut se débarasser de la Pologne [1158]» вновь звучит в высших слоях. Бисмарк утверждает, что ему по секрету намекнули, что ее уступят нам. Верно ли это? характерна история с Белобржеским [1159]. Согласно «Крестовой газете» Горчаков и Валуев узнали, что этот благочинный вследствие участия в волнениях был осужден и должен был быть переправлен в Оренбург. По этому делу был отправлен запрос в Варшаву. Лидерс [1160]не стал отрицать и заметил совершенно простодушно, что его должность позволяет ему определять такие наказания, не требуя вместе с тем запроса здесь (в Петербурге — В.Д.). Император распорядился об освобождении священника и на следующий день в «Journal de St. Pétersbourg» новость об осуждении была названа фальшивой. Таким образом хотят устранить неблагоприятные влияния не переговоры с Римом.

Согласно многочисленным секретным сведениям, Герштенцвейг [1161]не застрелился, но получил вторую пулю от Ламберта, но не на дуэли, а вследствие очень резкой сцены, во время которой дело дошло до насильственных действий [1162]. Ламберт сейчас на Тенерифе. Поскольку Кавказский Барятинский [1163]любит пить мадейру, появилась карикатура: бутыль тенерифской [1164]и бутылка мадейры [1165]с подписью — два наместника.

Вместе с этим отправляю своей дорогой невестке Берга, Суворова, Тотлебена, причудливым образом схожую карточку несчастного Герштенцвейга и одну — пожилого Палена [1166], который так часто играл с моей невесткой.

Будберг, английская дипломатическая миссия в Берлине и другие находящиеся там высокие особы уже две недели пишут как о достоверном о том, что Бисмарк отправится в Лондон. Он тем еще более взволнован, что нам, т.е. ему и мне, никто из Берлина даже и слова не сообщил об этом. Император и Горчаков очень огорчены возможностью его отъезда; впрочем, большинство, а особенно дипломаты мелких германских государств, с удовольствием смотрят на его отъезд — он для них в наивысшей мере неудобен и зловещ.

От Теремина, который никоим образом не отправляется в Рио (Рио-де-Жанейро — В.Д.), у меня неделю назад было письмо. Но даже и он ни словом не обмолвился об отъезде Бисмарка, хотя и написал, что Бернсторф все еще не отказался от идеи взять меня в министерство; обстоятельство, которое удивляет меня, с одной стороны, поскольку я прекратил в ноябре все касающиеся этого вопроса переговоры и в конце стал полагать, что легко обидчивый граф более не обратится ко мне с такого рода предложениями, с другой — потому что Бисмарк узнал в Берлине, что я своими «неосторожными высказываниями» нажил себе там некоторых врагов [1167]. Мы хотим, однако, подождать! Дорогому графу Ранцау — и это правда — которому я вечером перед своим отъездом совершенно откровенно высказал свою точку зрения о Вильгельмштрассе, я слишком холодно дал понять, что отправленная уже к тому времени в Копенгаген депеша от 5 декабря, о содержании которой он сообщил мне горделиво, делу уже не поможет. Дело в том, что три недели тому назад, когда он только что вернулся из Гольштейна, он разговаривал со мной о мировых делах совершенно по-другому, настолько, что в первый наш вечер я совершенно превосходно нашел с ним общий язык. Но три недели на Вильгельмштрассе — и весь дух исчез.