Джо Байден - Сдержать обещания. В жизни и политике

Прочитав этот абзац, я понял, что именно эти мысли будут всячески муссироваться в прессе, пока я участвую в гонке. И именно об этом будут рассуждать люди, которые практически ничего обо мне не знают.

В январе 1987 года я не мог оглянуться назад и вспомнить, чтобы у меня состоялась хоть одна неформальная встреча с каким-нибудь солидным репортером. Я не встречался ни с кем из журналистов ни за чашкой кофе, ни за обедом или ужином. У меня не было личных отношений ни с кем, кто освещал бы национальную политику. Не было ни одного известного журналиста или члена редколлегии крупной газеты, которому я мог бы позвонить, просто чтобы поболтать или серьезно поговорить без протокола. Я просто не делал этого. Я не пытался избегать репортеров, но и не тратил времени на их воспитание. В конце дня у меня оставалось только одно желание: добраться до метро Union Station, чтобы успеть на поезд в Уилмингтон. Я не знал газетчиков, а они не знали меня. Честно говоря, я не был уверен, что могу им доверять.

Мое знакомство с серьезной прессой прошло не очень хорошо. Я вошел в политику, не испытывая к журналистам ничего, кроме уважения, – насколько я мог судить, они служили нации. Но после несчастного случая в 1972 году я стал объектом слишком пристального омерзительного внимания. Внезапно я перестал быть человеком – я стал любопытной историей. Журналисты просто не оставляли меня в покое. Когда я выходил из больницы, фотографы щелкали передо мной камерами, а репортеры выкрикивали вопросы: «Сенатор, сколько швов наложили Ханту? Сколько переломов у Бо? Как на самом деле вы себя чувствуете, сенатор? Как ощущения?»

Что ж, я чувствовал себя, как в аду. Я понимаю, что у них такая работа, но они, казалось, не хотели отпускать меня, чтобы я мог по-человечески оплакать свою потерю. Восемнадцать месяцев спустя, в день, когда я был в очень плохом состоянии, ко мне подошел репортер и спросил: «Сенатор, когда вы собираетесь покончить с этим?»

В начале моей карьеры в Сенате мои отношения с журналистами были настолько плохи, что я просто никогда не чувствовал себя комфортно с прессой. В Вашингтоне продолжалась давняя игра между репортерами и выборными чиновниками, и основные правила были четко установлены. Я понял, почти интуитивно, что могу говорить с журналистами, не будучи цитируемым, давать им информацию, не привязывая к ней своего имени. Я мог говорить на заднем плане, далеко на заднем плане, без записи. Но я не хотел иметь ничего общего с игрой; мне не нравилось торговать услугами. На самом деле мне почему-то казалось почти аморальным говорить без протокола. Если бы мне было что сказать, я бы сказал это прямо и открыто. Помню, как однажды вышел с закрытого слушания и тут у самой ограничительной линии меня перехватил репортер с Капитолийского холма:

– Сенатор, что там обсуждалось?

– Не могу вам сказать, – ответил я.

– Послушайте, сенатор, вы поможете мне, а я буду помогать вам.

Я прямо послал его ко всем чертям.

В первый год в Сенате я каждую неделю получал с полдюжины запросов на интервью. Я понимал, почему так привлекателен для журналистов: самый молодой сенатор в Вашингтоне, отец-одиночка, жертва трагического случая. Я отказывался говорить на эти темы и с горечью наблюдал за тем, с какой скоростью пресса превратила меня из несчастного вдовца в завидного холостяка . Я вообще не желал затрагивать вопросы личной жизни, и мое молчание только распаляло их интерес. Наконец мой первый начальник штаба, Уэс Бартельмс, отвел меня в сторону и заявил, что мне следует дать хотя бы одно интервью о Нейлии и дочери. Уэс сам был когда-то репортером и знал правила игры. Он заверил меня, что я могу рассказать свою историю один раз и никогда больше не возвращаться к этому. Он сам выбрал журналистку. Она была молода и неопытна, но Уэсу она нравилась – он считал, что она все сделает честно.

Итак, весной 1974 года журнал Washingtonian прислал журналистку по имени Китти Келли взять у меня интервью о моей работе в Сенате, о жизни молодого отца и вдовца. Она была молода, с ней было легко разговаривать, и когда мы сидели в моем кабинете и я рассказывал ей о своей жизни с Нейлией и событиях, связанных с ее смертью, то заметил слезы у нее на глазах. Мне не хотелось, чтобы мое единственное интервью о Нейлии превратилось в слезливую историю. Сам себе я не казался трагической фигурой; моя жизнь в то время была не такой уж трудной. Поэтому я попытался сосредоточиться на том, какие чудесные отношения были у нас с Нейлией и как я пережил потерю. Когда беседа завершилась, я вздохнул с облегчением оттого, что все позади.

Статья Китти Келли в Washingtonian называлась «Смерть и типичный американец», и я в ней выглядел человеком слегка неуравновешенным. Келли назвала мой сенатский кабинет храмом в память о покойной жене и исказила факты, указав, что в нем висит фотография надгробия Нейлии. На самом деле на фото было кладбище XVII века в старом Ньюкасле, штат Делавэр – это была всего лишь одна из серии фотографий исторических мест моего родного штата. Китти Келли превратила кое-какие мои слова в антисемитскую шутку и сократила интервью таким образом, чтобы гарантированно выставить меня неопытным и дерзким. Это было ужасно. До тех пор я очень настороженно относился к прессе. Теперь я начал ее активно ненавидеть.

Уэс сожалел, что поручился за мисс Келли, но так и не прекратил попыток свести меня с журналистами. Той же весной он уговорил меня пойти на ужин «Контр-Гридирон». На мероприятие, организацией которого занимался клуб вашингтонских репортеров «Гридирон» и частым гостем которого становился сам президент, в далеком 1974 году не допускали женщин. Поэтому организаторы «Контр-Гридирон» устроили собственный ужин в шатре на территории колледжа Мэримаунт. Никогда еще мне не доводилось бывать на мероприятии, где толпятся писатели и журналисты, но в ту же секунду, когда я вошел, я понял, что не надо было соглашаться. Я был рассержен. За ужином Уэс подошел и представил меня человеку, который ему очень нравился и которым он восхищался: «Сенатор, я хочу познакомить вас с моим другом Марти Ноланом». Я читал работы Нолана, и они были хороши. Талантливый молодой репортер газеты Boston Globe , судя по всему, собирался остаться в Вашингтоне на долгие годы. Уэс надеялся, что мы поладим, но я больше не был заинтересован даже в том, чтобы притворяться приятелем представителей прессы. И вот передо мной стоит Нолан, совершенно уверенный в себе, в своем потрепанном пиджаке.

«Так, значит, вы и есть великий Марти Нолан!» – воскликнул я, нарочно несколько перестаравшись. Уэс посмотрел на меня с упреком, а затем снова перевел взгляд на Нолана, почти виновато. Нолан повернулся к Уэсу так, словно меня там не было, и спросил: «Кто выпустил его из клетки?»