Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

С появлением радио в конце 20-х годов Володя увлекся этим делом. Сам собрал маленький детекторный приемник и все вечера проводил с наушниками. Найти радиостанцию было нелегко. Володя долго тыкал какой-то иголочкой в маленький камешек, иногда давал и мне послушать. Помню, как сквозь шумы и скрипенье эфира я впервые услышала оперу «Кармен», а потом фрагменты из «Евгения Онегина» – хор дворовых девушек, собирающих ягоды. Все было крайне примитивно, но и это казалось чудом. Володя постоянно совершенствовал свой приемник: он становился больше, мощнее, от детектора перешел на аккумуляторы. Но аккумуляторы все-таки были слабенькие, и Володя часто носил их заряжать.

В 20-е годы в Москве собралось немало кишкинской родни. Олимпиада Павловна с супругом поселилась на Лесной улице, в Лесопильном переулке, в квартире у сестры мужа – своего рода вынужденное «семейное уплотнение». Около Собачьей площадки, в Дурновском переулке, в доме своей старой знакомой Тарбеевой обосновалась Александра Павловна с детьми. До революции Тарбеева была состоятельной барыней, которая, как вспоминали родственники, проснувшись утром, могла сказать лакею: «А не поехать ли нам в Париж, Федор?» И ездила! Помню, как мама первый раз привела меня в ее деревянный арбатский особнячок, уже ветшающий, с заколоченным парадным входом. Мы поднялись через кухню по крутой деревянной лестнице, по которой стали ходить после революции. Сама Тарбеева восседала в креслах, меня подвели к ней, и я поцеловала ей ручку, а Тарбеева потрепала меня по щечке.

Многие наши родственницы-москвички, к тому времени овдовевшие, оставались в своих прежних квартирах – только вместо барских квартиры эти стали коммунальными, и прежним хозяйкам иногда даже приходилось ютиться в комнатках при кухне, предназначавшихся прежде для прислуги. (В нашем доме, в 1-м Басманном переулке, в такой комнатушке жила Эмилия Карловна, вдова генерала-аншефа Аксенова.) Седовласые старушки в допотопных буклях – обломки минувшего – доживали свой век в обветшалых креслах, оставшихся от лучших времен, редко выходя из дома. Заполняли досуг раскладыванием пасьянса и воспоминаниями о невозвратном прошлом, оставаясь в плену прежних представлений.

Запомнился мне один эпизод. Я собралась пойти первый раз в жизни в оперетту – меня пригласил поклонник, такой же юный, как и я (мне исполнилось шестнадцать лет). Такое намерение повергло в ужас одну из моих почтенных тетушек – она даже руками всплеснула в порыве возмущения: «Ты идешь в оперетту, Лиза?! Ты – такая молоденькая! Это же неприлично!!!»

Что сказала бы теперь старая дама, глядя на экран телевизора, где корчатся в судорогах истомы полуобнаженные девицы? Что по сравнению со всем этим безобидный опереточный канкан и фривольная пикировка? Да, времена вносят свои коррективы в такие понятия, как дозволенность и приличия.

В 20-е годы мы с мамой нередко навещали таких престарелых родственниц. Заходили на Хитровку к тете Маше (Марии Семеновне), муж которой, Иван Федорович Иванов, до революции создал благотворительную лечебницу для бездомных. Босяки Хитровки его обожали. Когда как-то раз по незнанию его обокрали, босяки сами организовали сыск, подняли на ноги всю Хитровку и вернули-таки украденную вещь.

Бывали мы и в добротном каменном доме на Самотеке [22] Самотека – местность между Садовым кольцом и Суворовской площадью. (он и сейчас там стоит), фасадом выходящим на бульвар. Здесь, в огромной квартире, принадлежавшей раньше Вере Алексеевне, вдове моего двоюродного брата Бориса Глебовича Лебедева (сына Анастасии Семеновны, сестры моего отца), теперь жили еще сестра ее мужа Нина Глебовна и ее собственная родная сестра Софья Алексеевна Павлович. Вере Алексеевне удалось сохранить за собой большую комнату, но пришлось пустить квартирантку, чтобы не придирались к избытку жилплощади. В свое время Борис Глебович служил чиновником акцизного (или таможенного) ведомства, Вера Алексеевна долгое время жила с ним в Варшаве и с удовольствием рассказывала о тех временах. Теперь от них остались только старые фотографии.

Нина Глебовна носила двойную фамилию Лебедева-Кишкина (по крайней мере, такая фамилия была обозначена на входной двери). Дело в том, что она была невенчанной женой моего дяди Николая Семеновича Кишкина, профессора-медика Московского университета, которому она приходилась племянницей. До революции они не могли оформить свои отношения. Но так как Николай Семенович в свое время пострадал за сочувствие студенческим волнениям (был отстранен от работы в университете), то это ему зачлось, и Советская власть приравняла их сожительство к законному браку.

Самого Николая Семеновича в описываемое время уже не было в живых. В 1919 году, когда он демонстрировал студентам анатомическое вскрытие, под рукой не оказалось резиновых перчаток: ассистент забыл приготовить, а Николай Семенович по своей деликатности не счел удобным напомнить. Исход оказался трагическим – заражение трупным ядом. Через два дня Николая Семеновича не стало. Похороны его были более чем скромными: на дворе стояла разруха девятнадцатого года. Покойного по снегу отвезли на саночках на Новодевичье кладбище, где через десяток лет рядом с ним нашла упокоение и его вдова. После смерти Николая Семеновича Нине Глебовне выплачивали за мужа пенсию, но думаю, что очень малую, потому что тете Нине приходилось сдавать в Торгсин кое-что из остатков прежнего благополучия: антикварные вещи, столовое серебро – и это было уже подспорьем. Став девушкой, раза два я покупала у нее торгсиновские «боны» [23] Боны – товарные ордеры, которые выдавали в Торгсине. , чтобы приобрести что-нибудь из одежды – в простых магазинах ассортимент был невыразимо скудным.

Подобным образом выживали многие из «бывших». Тем, кто помоложе, пришлось пойти на службу в советские учреждения. Но, несмотря на прекрасное образование и владение иностранными языками, многие мои родственники занимались очень скромным делом: Лена Радчевская, учившаяся в Институте благородных девиц, всю жизнь проработала машинисткой-надомницей, а сестра Липа, бывшая вице-губернаторша, окончившая Сорбонну, с тяжелой сумкой почтальона бегала по улицам Москвы, разносила почту и газеты. Но, может быть, благодаря такой незаметности репрессии 30-х годов и обошли их стороной. Ярким бликом на фоне нашей серой жизни выделялась Ксения – Ксения Владимировна, дочь моего дяди Владимира Семеновича. По рождению наполовину француженка (ее мать, Эмилия Жозефина Гоммери, тетя Эмма, как мы ее называли, приехала в Россию в конце XIX века в качестве гувернантки), Ксения была необыкновенно хороша собой. Элегантная, образованная, знающая несколько языков, она повсюду привлекала к себе внимание. Когда она ехала по улице в пролетке, мужчины останавливались как вкопанные и завороженно смотрели вслед. В середине 20-х годов, когда Ксения какое-то время жила в Дурновском переулке, заходя туда, я всегда видела в хрустальной вазе на столе большой букет свежих цветов – необычная роскошь для тех скромных времен. Цветами осыпал ее тогдашний посол Великобритании, иногда приезжавший за ней прямо к дому в посольской машине с британским флагом. За этой романтической сказкой, видимо, скрывалась более сложная подоплека: муж Ксении работал в ГПУ, и я не думаю, чтобы она могла разъезжать в открытую по городу со своим высокопоставленным другом без согласия (а то и задания) этой малопочтенной организации.