Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

Так с того дня началось мое хождение по тюрьмам. После Бутырки была я в Таганской и даже Лефортовской тюрьме, хотя и слышала, что там содержались только особо важные «политические преступники», как в царские времена в Шлиссельбургской крепости или Алексеевском равелине Петропавловки. Ходила в тюрьму на Рождественском бульваре, заведомо зная, что там сидят одни уголовники. Но все же теплилась надежда: «А вдруг найду там!» Пыталась навести справки и во внутренней Лубянской тюрьме, приемная которой находилась на Кузнецком мосту. И всюду одна и та же безрадостная картина: толпы людей, измученных, страдающих, но все же не потерявших надежду узнать что-нибудь о близких. А сколько еще было других – тех, кто размежевался с родными, и тех, кто из-за боязни не решался наводить о них справки! Какова же была амплитуда арестов! Какие обвальные масштабы репрессий! В этом я смогла убедиться во время своего бесплодного хождения по тюрьмам. Мне стало казаться, что я сойду с ума. Я не могла уразуметь, что происходит? Откуда столько врагов народа? Как же могла удержаться Советская власть? Взяли такого человека, как мой муж, – искренне преданного делу революции. Значит, берут и таких, и, наверное, немало!

Никто не мог дать ответ на мучившие меня вопросы. Да и задавать их вслух было страшно. По вечерам я часто и подолгу блуждала в одиночестве по улицам, но душевная рана не зарубцовывалась, и успокоения я не обретала.

Пыталась найти спутниц для своих поисков. Заглянула к Зине Киселевой, муж которой – китаец Худяков – тоже до ареста работал в издательстве; к Наде Руденко – после того, как узнала, что Чжан Бао взяли вслед за Ли Мином. Но у этих женщин были на руках маленькие дети, и они, серьезно напуганные, отказались ходить по тюрьмам.

А я по-прежнему ждала, что Ли Мин вот-вот вернется. Справедливость обязана, не может не восторжествовать!

Но время шло, в окошечках снова и снова бросали в ответ: «Такой не числится!» – и я все больше теряла надежду не только на возвращение мужа, но даже и на то, что мне удастся разыскать его в одной из тюрем. В тюремных очередях поговаривали о том, что созданные в НКВД «тройки» – особые комиссии из трех человек – выносят приговоры практически без суда и следствия.

Очень часто дают десять – пятнадцать лет строгого лагерного режима без права переписки. Тогда я еще не знала, что «без права переписки», как правило, означало «расстрел». Однако сама возможность, что Ли Мина осудят на длительный срок и отправят в лагерь, повергала меня в ужас. Тем упорнее я продолжала свои поиски.

Через несколько месяцев я из флигеля во дворе «Люкса» переехала к матери. Вернулась на свое старое пепелище. Там, в 1-м Басманном переулке, прошли мое детство и юность, и наша густонаселенная коммунальная квартира с ее нескончаемо длинным темным коридором была для меня родным домом. А близость матери согревала сердце.

Летом 1938 года нашу семью настигла новая беда.

В тот год мы с мамой жили под Москвой в деревне Горки, у наших родственников Лены и Олега Скачковых, которые на лето сняли там деревенскую избу. Со Скачковыми у нас оставались самые близкие отношения – они не сторонились нас.

Я очень любила свою племянницу Леночку, и она отвечала мне тем же. Она была старше меня почти на десять лет, но это не мешало нашей дружбе.

Июль в том году выдался на редкость знойным. По вечерам стояла такая духота, что заснуть было невозможно. Мы до полуночи сидели на ступеньках крыльца в надежде, не потянет ли ветерок, не принесет ли хоть чуточку прохлады. Тщетно! С крыльца был виден дом, где провел свои последние годы Ленин. Небольшая деревня Горки раскинулась на косогоре, сбегавшем к оврагу, за которым начинался парк. Луг пестрел полевыми цветами. Днем было приятно лежать в густой траве и смотреть, как по небу плывут легкие белоснежные облачка. После невзгод и тревог душа отдыхала среди деревенского раздолья.

Но душевная передышка скоро кончилась. Неожиданно примчалась из Москвы Мария с сыном и привезла страшную весть: попал в тюрьму Володя.

Случилось это так: Володя с семьей поехал на родину Марии, километров за сто от Москвы, недалеко от знаменитого села Бородино. Родня Марии по деревенской привычке устроила пирушку, само собой, с обильной выпивкой. Брат вообще не умел пить, а тут его подпоили, и он прямо осатанел – стал носиться по деревне с финским ножом в руке. И откуда у него взялась финка – уму непостижимо! Кончилось тем, что он сорвал плакат со стены сельсовета. Милиционеры его связали, арестовали и отправили в Москву, где ему предъявили обвинение в контрреволюционных действиях. Самой весомой уликой стал сорванный плакат с надписью «Вся власть Советам!» (или что-то в этом роде). Это было квалифицировано как выступление против Советской власти, плюс к тому еще финский нож, который считался холодным оружием, ношение его рассматривалось как преступление.

Итак, и брат оказался в тюрьме. Права русская пословица: «Пришла беда – отворяй ворота». Так оно и бывает в жизни. Я жалела маму: еще одна непомерная тяжесть обрушилась на нее. Но надо отдать ей должное: она приняла и это известие мужественно, без горьких сетований. Только как-то сникла и слегка сгорбилась. В квартире по отношению к нам возникла настороженность. Однажды соседка, которая всегда была к нам расположена, вдруг бросила мне в лицо: «Надо бы тебе в землю смотреть, а не ходить с гордо поднятой головой – в семье-то у вас двое сидят!»

Дело брата слушалось в открытом суде. Даже позволили нанять адвоката. Его постарался найти отец Марии, Иван Семенович Воробьев. Но адвокат не помог – Володю осудили по самой распространенной в те годы статье – 58-й: политическая контрреволюционная деятельность. Ему дали пять лет. Отправили на Север. В лагерь, где он работал на строительстве Беломорканала.

В те годы почти все грандиозные строительства, пышно именовавшиеся «великими стройками коммунизма», возводились руками сотен и сотен тысяч заключенных. Таская тяжелые камни, брат заработал порок сердца, которое и без того у него было больным после перенесенного в 1919 году сыпного тифа. Благодаря этому (если здесь возможно слово «благодаря») Володю перевели на легкую работу – счетоводом в лагерной бухгалтерии. Человек он был тихий и исполнительный, работал добросовестно, и ему наполовину сократили срок отсидки. Через два года он вернулся – свалился как снег на голову.

Случилось это летом 1940 года. В то время мы снимали две комнаты на даче, на станции Востряково по Павелецкой железной дороге. Сейчас это уже город, а тогда была дачная местность. И вот как-то я пошла на станцию, чтобы купить в ларьке хлеба. Иду – смотрю: издали шагает навстречу человек. Бредет медленно, еле передвигая ноги. Я подхожу все ближе и вдруг узнаю: это же мой брат! Я бросилась к нему. «Как? Ты! Что?» – посыпались вопросы. Володя ведь нам ничего не написал, не сообщил о предстоящем освобождении. Приехал из лагеря прямо домой, на 1-й Басманный, а соседи ему сказали, что мы все на даче. Мама от радости чуть дара речи не лишилась. Но брат выглядел совсем больным: бледный, с замедленными движениями. Сердце у него было уже никуда не годное, а уезжал-то нормальным человеком. Про лагерь он много не рассказывал – он и раньше был немногословен, а теперь совсем стал молчуном. Хорошо, что удалось быстро восстановить прописку и найти работу в Москве – за 101-й километр [60] Неофициальный термин, обозначающий определенную меру ограничения прав. Некоторым категориям граждан не разрешалось селиться в радиусе ста километров от Москвы, Ленинграда и других крупных городов СССР. На сто первый километр и дальше высылали, например, отбывших наказание в лагерях и семьи репрессированных, а позднее – тунеядцев и диссидентов. тогда уже не высылали. Володя начал работать делопроизводителем в отделении ОСОАВИАХИМа при Бауманском университете. Там он и остался до самого начала войны.