Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

Я попыталась выведать в справочном бюро у военного, когда предполагают высылать Ли Мина, но не получила толкового ответа. Да он, наверное, и сам не знал ничего. Потом я еще не раз ходила туда, и мне отвечали, что следствие продолжается. Как ни странно, но эти слова меня успокаивали – в душе снова разгорался огонек надежды. Может быть, лагерь минует Ли Мина? Доброхоты все в той же тюремной очереди посоветовали мне обратиться в Военную прокуратуру Московского военного округа.

В августе пошла на Арбат, где размещалась прокуратура. Народу там было полно – и внутри помещения, и во дворе. Стояние в очереди заняло четыре – пять часов. В заветный кабинет вошла с замиранием сердца: какой ответ меня ждет? Назвала фамилию мужа. Человек средних лет в военной форме внимательно и даже несколько удивленно посмотрел на меня. Затем долго-долго рылся в бумагах и наконец сказал: «Дело отослано на доследование». На доследование! Сердце у меня радостно забилось – значит, не все еще потеряно, у них недостаточно материала, чтобы осудить, значит, будут еще разбираться.

Денежные передачи принимали по-прежнему, и мне оставалось терпеливо ждать. Но вот в конце октября случилось нечто непредвиденное. Меня позвали к телефону – он висел на стене в коридоре, и им пользовались все жильцы коммунальной квартиры. Взяла трубку и услышала незнакомый мужской голос. Уточнив, с кем говорит, он представился: «Плющ – следователь Ли Мина», – и попросил меня немедленно приехать на Лубянку. Я остолбенела. Проходившая по коридору соседка спросила с испугом: «Что с тобой, Лиза?» Я кинулась в комнату и огорошила маму: «Меня вызывают на Лубянку!» Мама побледнела. Нашей первой мыслью было, что я оттуда не вернусь: меня там прямо и арестуют, как было уже со многими. Но идти надо было, невзирая ни на что. Позвонила подруге Сальде Лейферовой. Она пообещала, что проводит меня до ворот. Так мы и дошли вдвоем до Лубянки.

Со страхом перешагнула я порог этого мрачного здания, которое и тогда, и позже одним своим названием наводило на всех ужас. Пропуск для меня был заранее приготовлен, и мне его сразу выдали по предъявлении паспорта. С пропуском и паспортом в руках прошла через одну дверь, другую, третью… Казалось, их было бесчисленное множество, и у каждой стояли часовые, преграждавшие путь скрещенными штыками. После тщательной проверки штыки раздвигались, и меня пропускали. Было жутковато. Я шла бесконечно долго по каким-то длинным извилистым коридорам, устланным ковровой дорожкой. Наконец очутилась перед дверью нужного кабинета.

Несмело постучалась, получила разрешение, вошла. Кабинет как кабинет. Ничего устрашающего. За обычными канцелярскими столами сидели двое военных – один постарше по возрасту и по чину, другой помоложе. Мне предложили сесть. Велели заполнить анкету. Я понемногу приходила в себя. Когда вписала в графу о социальном происхождении «дочь помещика», это вызвало ехидную реплику:

– Ну, ясно, что вас с мужем объединило – классовое происхождение: оба из помещичьей семьи!

Я парировала:

– Но ведь товарищ Сталин говорит: дети за отцов не отвечают.

Следователи промолчали.

Интересно, что тридцать лет спустя, в китайской тюрьме на допросе я услышала точно такие слова – как будто они были подслушаны у тех, с Лубянки.

Разговор продолжал разворачиваться.

– Почему вы так уверены в своем муже?

– Такой человек, как он, не может совершить подлость. Я прожила с ним вместе больше двух лет и ничего подозрительного ни в мыслях, ни в поведении не заметила.

– Как вы можете ручаться за другого человека и верить, пусть даже своему мужу?

– А вы верите своей жене?

Следователь замешкался с ответом, и у меня само собой сорвалось с языка:

– Если не верите, то зачем продолжаете жить вместе? Немедленно разводитесь!

Сказала и сама испугалась дерзости своих слов. Но ничего страшного не случилось. По лицам следователей даже пробежала легкая тень улыбки. Или это мне показалось?

Я набралась духу и спросила:

– Когда ж это кончится? Меня измучила неопределенность. Поскорее уж сказали бы «да» или «нет»!

И вдруг у того, кто постарше, как-то непроизвольно вырвалось:

– Потерпите. Осталось недолго ждать.

Во взгляде холодных глаз мелькнуло что-то теплое, человеческое.

Как молния, пронзила мысль: «Ли Мина скоро выпустят!»

Спросила.

– Я вам ничего не сказал.

Следователь уклонился от ответа. Взгляд его снова стал непроницаемо холодным. Но неожиданно, когда разговор уже подходил к концу, я услышала:

– Можете написать мужу записку.

Записку?! Я была так ошеломлена, что в растерянности долго сидела над чистым листом бумаги. Что же написать? Черкнула всего несколько слов: «Живу на Басманной, учусь, института не бросила».

А когда я пошла назад с Лубянки, во мне все ликовало. Внутренний голос твердил: «Его выпустят! Его выпустят!» Ожидавшая меня с тревогой мама сразу успокоилась при моем появлении. В нас опять ожила надежда.

И мы стали ждать. Мне казалось, что Ли Мин вернется скоро, совсем скоро. Но прошел день, другой, потом неделя, еще одна… все оставалось по-прежнему. И меня охватили сомнения: не почудилось ли мне все это?

Приближались Октябрьские праздники, но в семье у нас не ощущалось никакого предпраздничного оживления – наоборот, даже было как-то особенно тягостно и уныло.

Вечером 4 ноября я по обыкновению сидела дома. На улице стемнело. И тут неизбывная тоска навалилась на сердце, свет белый стал не мил. Такого отчаяния, такой безнадежности у меня никогда еще не было. Прилегла на постель, чтобы забыться хоть во сне. И вдруг раздался пронзительно громкий звонок. Словно электрическая искра пробежала по телу: «Ли Мин вернулся!»

Вскочила с кровати и стремглав бросилась к входной двери. Открыла – на пороге стоял Ли Мин с огромным узлом в руках. Тем самым узлом, который я передала для него в Матросской Тишине. Из-за узла выглядывал военный – тот, постарше, которого я видела на Лубянке.

– Это вам подарок к Октябрьскому празднику, – услышала я его слова.

Я посторонилась, чтобы пропустить входящих, и тут же, как сумасшедшая, метнулась по длинному коридору в кухню с криком:

– Мама, Ли Мин вернулся! Ли Мин вернулся!

Мама так и села. Ей стало дурно от внезапно свалившейся на нас радости. Сердобольные соседки брызгали ей в лицо водой. А я, почти обезумевшая от случившегося, вернулась в комнату. Следователь (фамилии точно не помню – какая-то птичья, вроде бы Синицын), выполнив свою миссию – доставить освобожденного на машине домой и убедиться, что все в порядке, – попрощался с нами и ушел.

На следующий день я ехала в институт уже совсем с другим чувством, не с таким, как в последние два года. Сообщила в бюро комсомола, что муж освобожден. Секретарь факультетской организации, услышав об этом, даже пожал мне руку и сказал: – Я так и думал, что его выпустят! Люди быстро все-таки меняют личину. Вскоре меня восстановили в комсомоле.