Эдди Яку - Самый счастливый человек на Земле. Прекрасная жизнь выжившего в Освенциме

«Туда», – сказал Менгеле, указывая на меня.

«Сюда», – сказал он отцу, указывая в противоположную сторону, на грузовик, в котором уже находились заключенные.

Нет! Нет!! Я не хотел расставаться с отцом. Меня словно что-то подтолкнуло – я мигом перескочил на другую сторону и пошел за теми, кто направлялся к грузовику. Но уже на подходе к нему попался на глаза одному из охранников Менгеле.

«Эй! Разве он не велел тебе идти туда? – Он указал на вход в лагерь. – Тебе не надо в грузовик».

«Warum?» – спросил я. Почему?

Он сказал, что мой отец старый, поэтому поедет на грузовике, а я пойду пешком. Мне показалось это разумным объяснением, и больше я не задавал вопросов. Если бы я оказался в том грузовике, то был бы уже мертв.

Три дня и три ночи комната наполнялась криками и запахом крови.

В тот день Менгеле отобрал сто сорок восемь молодых людей, пригодных для работы, в том числе и нас с Куртом. В лагере всех заставили раздеться и бросить всю одежду в одну кучу. Затем нас – сто сорок восемь человек! – отвели в маленькую туалетную комнату, в которую мы и набились. Я чувствовал, что ко мне подступает страх, потому что знал, что произойдет дальше. Видел уже такое в Бухенвальде. Нацисты собирались проводить проверку на выносливость. Нас запрут в темной и тесной комнате на несколько дней и, когда сил у людей совсем не останется, будут кричать что-то вроде «Пожар!», «Газ!» или избивать одного человека, чтобы вызвать панику и толчею, в которой заключенные станут топтать друг друга.

Каждому из нас выдали бумажку с идентификационным номером, предупредив: тот, кто ее потеряет, будет повешен. Вместе с Куртом и двумя другими парнями, которых я знал по Бухенвальду, мы придумали план выживания. Коротко говоря, состоял он в следующем: «застолбить» угол, в котором можно стоять; пока двое стоят и караулят возле стенки, двое позади них спят. А потом наоборот. Три дня и три ночи мы следовали этому плану: поочередно сторожили и спали. Нацисты время от времени вызывали панику, рядом с нами бушевала толпа, и люди в темноте увечили друг друга. Три дня и три ночи комната наполнялась криками и запахом крови. Когда наконец загорелся свет, восемнадцать из ста сорока восьми человек были мертвы. Одного из них, совсем неподалеку от меня, так сильно затоптали, что глаз у него свешивался с лица. Когда я разжал руку, чтобы посмотреть, сохранился ли у меня идентификационный номер, по ладони текла кровь: я так сильно его сжимал, что ногти вонзились в кожу.

…После проверки на выносливость нацисты отвели меня в комнату, где выдали тонкую хлопковую униформу и кепку – и то и другое в синюю полоску. Сзади на куртке был номер с моего листка. Потом, зафиксировав мою руку ремнем, вытатуировали на ней этот номер, забравшись так глубоко под кожу, что сразу стало понятно: избавиться от него уже невозможно. Боль была такая, будто в меня одновременно воткнули тысячу игл. Чтобы я не прикусил язык во время этой процедуры, мне сунули кусок бумаги, который я сжал между зубами. Это был максимум доброты, проявленной ко мне в первый день пребывания в аду.

Через два дня я спросил у офицера СС, куда увезли моего отца. Он взял меня за плечо, провел полсотни метров между бараками и сказал: «Видишь дым? Вот где твой отец. И твоя мать. В газовых камерах и крематории».

Так я узнал, что стал сиротой, что мои родители умерли. Неужели мой отец, самый добрый, самый сильный, самый отважный человек из всех, кого я знал, не был удостоен даже похорон и теперь превратился в воспоминание?!

Мой дорогой новый друг, прошу: если сегодня у тебя есть возможность сказать своей маме, как сильно ты ее любишь, сделай это для нее. Сделай это для меня – твоего нового друга Эдди, который больше не может выразить любовь к своей матери.

А мама?! Моя горячо любимая, моя бедная мама! Я не смог с ней попрощаться и скучал по ней каждый день своей жизни. До сих пор она мне снится каждую ночь, иногда я просыпаюсь и зову ее. Где бы я ни находился, мне всегда хотелось вернуться к ней, побыть с ней, увидеть ее улыбку, съесть пятничную халу, которую она готовила… В тот страшный час я понял, что никогда ее не увижу. Она никогда мне больше не улыбнется. Ее забрали, убили, украли у меня! И я бы отдал все на свете, чтобы еще хоть раз увидеть ее.

Мой дорогой новый друг, прошу: если сегодня у тебя есть возможность сказать своей маме, как сильно ты ее любишь, сделай это для нее. Сделай это для меня – твоего нового друга Эдди, который больше не может выразить любовь к своей матери…

В одночасье я потерял все: самых близких и родных людей и остатки веры в человечество. Даже личные вещи. Мне разрешили оставить при себе только ремень – последнее напоминание о жизни, которую я навсегда потерял.

Нацисты отбирали у новоприбывших все имущество и отправляли в специальное место, где его сортировали евреи-заключенные. Мы называли это место «Канадой», поскольку Канада представлялась нам мирной страной, где во всем присутствовала роскошь: еда, деньги, драгоценности были в изобилии. Все, что я имел, у меня конфисковали и отправили в «Канаду».

Но тяжелее всего было лишиться чувства собственного достоинства. В своей книге «Майн кампф», пропитанной ненавистью, Гитлер обвинял евреев во всех бедах мира. Он мечтал о нашем унижении: хотел, чтобы мы ели как свиньи и ходили в лохмотьях. Он мечтал сделать нас самыми жалкими людьми на земле. Теперь его мечта сбывалась…

Я стал просто номером 172338. У нас отнимали даже имя – ты больше не был человеком. Ты был одной из шестеренок, медленно вращавшихся в гигантской машине, предназначенной для убийств. Вытатуировав на моей руке номер, меня приговорили к медленной смерти, но вначале эти мучители хотели убить мой дух…

Я жил в бараке с четырьмя сотнями евреев со всей Европы: венграми, французами, русскими… Для Гитлера мы все были одинаковыми, поэтому выходцев из разных стран, представителей разных классов и профессий смешивали в одну кучу. Многие не могли поговорить друг с другом из-за языкового барьера, и часто между нами не было вообще ничего общего. Для меня стало настоящим потрясением оказаться в лагере вместе с таким количеством представителей разных культур. Нас объединяла только приверженность к иудаизму, но и под этим каждый подразумевал что-то свое. Одни были очень религиозными людьми, а другие, вроде меня, почти не задумывались о своей вере, пока быть евреем не стало опасно. В детстве я очень гордился тем, что родился немцем, поэтому происходящее казалось мне еще бо́льшим безумием, чем другим. Я до сих пор терзаюсь вопросом: почему? Почему?