Эдди Яку - Самый счастливый человек на Земле. Прекрасная жизнь выжившего в Освенциме

ЧТОБЫ ЧТО-ТО ПРЕДПРИНЯТЬ, а тем более улучшить, требуются возможности. Для нас настоящим кладезем возможностей являлась лагерная свалка. Например, там можно было найти выброшенные плотниками затупившиеся ножовки. Я не позволял драгоценной стали пропадать даром: собирал их, стачивал зубья и делал прекрасные ножи с полированными деревянными ручками. Их я обменивал на еду, одежду или мыло у других заключенных (в «Канаде» всегда можно было найти что-то полезное) и у людей гражданских. В Аушвице было много гражданских – поваров, водителей. Это были обычные немцы и поляки, которые просто пытались пережить войну. За дополнительную плату я выполнял их заказы: вытачивал на заводских станках кольца для влюбленных и делал гравировку их инициалов. Дело выгодное: хорошее стальное кольцо можно было обменять даже на рубашку или кусок мыла.

За дополнительную плату я вытачивал на заводских станках кольца для влюбленных и делал гравировку их инициалов.

А однажды я обнаружил на свалке большой дырявый горшок. У меня появилась некая идея, связанная с заключенными-врачами, поэтому я залатал его и принес в лагерь. Врачей в Аушвице было много – наверное, каждый второй еврей из среднего класса. Каждое утро автобус отвозил их на работу в разные больницы. Иногда их отправляли на фронт – оказывать помощь раненым. В этом случае они отсутствовали несколько дней. И за каждый из этих дней им давали по четыре сырые картофелины – в качестве платы. Но сырую картошку есть нельзя – можно отравиться, – тут-то они и шли ко мне. Я предоставлял им горшок и брал за аренду посудины одну картошку из четырех сваренных. И так добывал еду, которой мог поделиться с Куртом. Часто я заходил к нему по вечерам с полными карманами картошки, и две-три из них мы съедали на ужин. В какой-то из вечеров я шел мимо эсэсовцев, и у одного из них, известного особой жестокостью, появилось желание поддать мне сзади ногой, но я как раз повернулся, и удар приняла на себя картошка в моем кармане. Конечно, мне пришлось изобразить боль и начать прихрамывать – иначе он ударил бы меня снова. «Извини, друг, но сегодня у нас на ужин пюре!» – сказал я, придя к Курту.

Уверен, что без Курта меня бы сегодня не было. Ему я обязан своей жизнью. Мы поддерживали друг друга во всем. Когда один из нас был ранен или болен и не мог работать, другой добывал еду и ухаживал за ним. Мы оставляли друг другу маленькие подарки за кирпичом, который я выковырял из стены в туалете: мыло, зубную пасту, тряпки. Когда у меня заболело горло, Курт разрезал свой шарф пополам, чтобы мне было тепло и я смог поправиться. Люди видели, что мы носим один шарф на двоих, и думали, что мы братья. Настолько мы были близки. В среднем заключенный в Аушвице выживал семь месяцев. Без Курта я не протянул бы и половину этого срока.

Многие заключенные предпочитали такой жизни самоубийство. Это происходило настолько часто, что у нас даже появилось особое выражение – «пойти на проволоку».

Проявления дружбы и благодарности были необходимы, чтобы выжить в гитлеровском аду. Многие заключенные предпочитали такой жизни самоубийство. Это происходило настолько часто, что у нас даже появилось особое выражение – «пойти на проволоку». Аушвиц II – Биркенау, часть более крупного лагерного комплекса Аушвиц, был окружен забором из колючей проволоки под током. Прикосновение к нему гарантировало смерть. Люди подбегали к нему и хватались за проволоку, чтобы не доставить нацистам удовольствия их убить. Так я потерял двух своих хороших друзей. Они разделись догола и пошли к проволоке, взявшись за руки. Я не мог их за это осуждать. Часто бывало так плохо, что я и сам предпочел бы смерть. Мы постоянно мерзли и без конца болели. Много раз я говорил Курту: «Пойдем! Какой смысл жить, если завтра придется страдать еще больше?» Курт отказывался. И меня не хотел отпускать…

ЛУЧШЕЕ из того, что ты можешь сделать в жизни, – это стать любимым другим человеком. Вот самый главный из усвоенных мной уроков.

Мне трудно найти точные слова, чтобы выразить то, что я думаю о настоящей дружбе. Такие слова, которые были бы понятны и молодым людям. Скажу, как могу. Без дружбы человек погибает. Друг – тот, кто постоянно напоминает тебе, что значит чувствовать себя живым.

Аушвиц был воплощением кошмара, в нем творились невообразимые ужасы. Но я выжил там, потому что обязан был выжить ради моего друга Курта, обязан был проживать еще и еще один день, чтобы увидеть его снова. Пусть у тебя есть лишь один настоящий друг – мир уже обретает новый смысл. Хороший друг может стать для тебя целым миром.

Дело ведь не просто в том, что мы делились едой, одеждой или лекарствами. Дружба – лучший бальзам для души. С такой дружбой мы могли сделать даже невозможное…

Вторая команда, в которую меня включили (после той, что расчищала склад боеприпасов), работала в угольной шахте. Не знаю, было ли это наказанием за мое поведение во время «отбора» Менделе или я просто показался достаточно сильным, но меня отправили глубоко под землю на разработку угольного пласта. Работали мы бригадами по семь человек: один вырубал уголь отбойным молотком, остальные загружали тележки и выкатывали их на поверхность. Эта была крайне изнурительная работа. Мы даже не могли встать в полный рост – ходили согнувшись. Работа продолжалась с 6 до 18 часов. За это время нужно было загрузить шесть тележек. Однако нам так хотелось отдохнуть, что мы вкалывали изо всех сил, чтобы выполнить норму к двум часам дня, а потом, перед возвращением на нары, хорошенько расслабиться. Закончив работу, мы выключали лампы и ложились спать. Как-то раз, проснувшись, мы увидели, как команда польских христиан, ненавидевших нас не меньше нацистов, ворует наши тележки, подменяя их своими пустыми. Работать им было лень, а нашему наказанию они бы только обрадовались. Я не собирался такое терпеть. Когда мы вышли строем из шахты и, как полагалось, сняли кепки в знак уважения к охраннику, я вышел из строя и приблизился к нему. Хотел рассказать о случившемся. Охранник завопил, чтобы я вернулся в строй, а когда я открыл рот, закрыл его своим кулаком. Другой удар пришелся мне прямо в ухо, потом из него еще некоторое время текла кровь.