Эдди Яку - Самый счастливый человек на Земле. Прекрасная жизнь выжившего в Освенциме

Хенни изготавливала патроны. На ее рабочем месте было очень жарко, от станка летели искры. Чтобы снизить риск возгорания, ей приходилось стоять в углублении с ледяной водой, которая подавалась из резервуара с системой охлаждения. Целыми днями простаивала она в этой воде, что было губительно для ее здоровья.

И мне на работе часто приходилось промерзать насквозь. Воздуховодов требовалось много, и, чтобы руководить их размещением, я в своей тонкой униформе взбирался на высокую вышку – в снег, в ветер, в суровый мороз. Температура нередко опускалась ниже минус 28 градусов.

…Однажды я проснулся от звона в ушах. Видимо, я случайно заснул, а охранник решил разбудить меня камнем и проделал в моей голове дыру. Он запаниковал, испугался, что убил меня, – ему бы не сошло с рук убийство «экономически ценного еврея». Он попытался остановить кровотечение полотенцем, но потом, видя, что дело плохо, отвез меня в полевой госпиталь. На пути к кабинету, в который охраннику велено было меня доставить, мы проходили мимо операционной, где нейрохирург извлекал пулю из головы нацистского офицера. Не знаю, рассчитывал ли я на что-то или сделал это просто по наитию, но я выкрикнул название оборудования, которое использовал доктор, и что умею его ремонтировать.

В госпитале мне наложили шестнадцать швов. Через четыре дня ко мне подошел доктор, которого я видел в операционной. Это был профессор Нойберт, ведущий нейрохирург и высокопоставленный офицер СС. Он поинтересовался, откуда я знаю названия узкоспециализированного медицинского оборудования.

– Раньше я его делал, – ответил я.

– А можете изготовить такое еще?

– Могу, – сказал я. И добавил: – Конечно, не в нынешней команде…

И Нойберт предложил мне принять участие в изготовлении нейрохирургического операционного стола. На три месяца меня отправили в новую команду, которая занималась его разработкой и реализацией.

Мой отец не преувеличивал важности образования и профессиональных навыков, он, как всегда, оказался прав. Образование и опыт работы спасли мне жизнь – не в первый раз и не в последний раз.

Мне не потребовалось много времени, чтобы понять: далеко не каждый немец при нацистском режиме становился жестоким – но он был слаб, и им легко было манипулировать. Медленно, но верно такой человек утрачивал нравственность, а затем и человечность. Он мог весь день пытать людей, а вечером спокойно возвращаться домой к любимой жене и детям. Я видел собственными глазами, как такие люди (а люди ли еще?) отбирали детей у матерей и разбивали им головы о стену. Как после этого они могли есть, спать, разговаривать и играть с собственным детьми? Я до сих пор этого не понимаю.

Иногда эсэсовцы избивали нас просто ради забавы, их ботинки с заостренными носками помогали им в этом как нельзя лучше. Когда мимо проходил заключенный, они делали вид, что не обращают на него внимания, и вдруг изо всей мочи пинали его в то место, где ягодицы соединяются с ногой, и вопили: «Шнель! Шнель!!» Они делали это исключительно для того, чтобы почувствовать садистскую радость, когда другому человеку больно. Раны, полученные в результате такого «развлечения» были глубокими, болезненными и долго не заживали. Единственное, что оставалось пострадавшим, – заткнуть их тряпкой, чтобы хоть кровотечение остановить.

Он мог весь день пытать людей, а вечером спокойно возвращаться домой к любимой жене и детям.

Однажды я получил такой пинок от охранника, который стоял один. Он тоже «посоветовал» мне поторопиться. Но я остановился, посмотрел ему прямо в глаза и сказал: «Интересно, есть ли у тебя душа? Есть ли у тебя сердце? Зачем ты меня бьешь? Может, поменяемся местами? Я буду есть твою еду, носить твою одежду. Тогда и посмотрим, кто тут больше работает…» После чего этот парень меня не трогал.

В другой раз, когда я шел по лагерю, эсэсовец сломал мне нос. Я не промолчал, спросил, почему он это сделал, а он ответил, что я юден хунд – еврейская псина, и ударил меня снова.

Один ребенок в Аушвице сказал мне, что хочет стать собакой, когда вырастет.

Он слукавил: с собаками нацисты обращались гораздо лучше, чем с заключенными. Была у нас одна особенно жестокая надзирательница – мы боялись ее. Она неутомимо использовала дубинку для битья и никогда не расставалась со своими немецкими овчарками. Как ласково она с ними обращалась! Называла их не иначе как майн либлинг – мои дорогие. Неслучайно один ребенок в Аушвице сказал мне, что хочет стать собакой, когда вырастет…

Однажды утром мы строем шли на работу – по десять человек в ряд – и травили анекдоты, чтобы хоть немного поднять настроение. Кое-кто смеялся, и сопровождавшая нас эсэсовка, обожавшая собак, потребовала объяснить, что тут смешного. Я опять не удержался и переспросил у нее: «Смешного? Разве в Аушвице есть над чем смеяться?» Она рассвирепела и ударила меня – целилась в лицо, но попала в грудь. Все бы ничего, если бы под курткой я не прятал тюбик с зубной пастой. Ее удар «сокрушил» тюбик, и паста разлетелась во все стороны. От этого смех только усилился. Она растерялась, но позже отомстила мне.

С ее подачи я получил семь ударов плетью. Меня привязали к лежащему на земле столбу грудью вниз и зафиксировали ноги, после чего два больших и сильных человека по очереди стали меня хлестать. С третьего удара кожа на спине лопнула и потекла кровь. В раны запросто могла попасть инфекция, но перевязать их было негде. Совсем негде.

К тому же наказание еще не закончилось. Три часа мне пришлось простоять голым в тесной клетке, стенки которой были усеяны иглами, – на глазах у всех, кто проходил мимо. Когда я норовил упасть в обморок и начинал сползать, иглы впивались в меня и боль возвращала меня в сознание. Нацисты превратили мою спину в месиво. Следующие три недели я бродил по ночам или спал сидя, опершись на чью-нибудь спину. Когда одна спина переставала служить мне опорой, я падал. И начинал искать другую…

Среди заключенных были и те, кто шел против своих, – коллаборационисты, презренные капо, которых нацисты поощряли за доносы. Наш капо, еврей из Австрии, был настоящим выродком, чудовищем. Он отправил в газовые камеры множество людей за подачки вроде сигарет, шнапса и теплой одежды. Даже собственного кузена не пощадил – тоже отправил в печь!