Эдди Яку - Самый счастливый человек на Земле. Прекрасная жизнь выжившего в Освенциме

Мне ни за что не выжить, если местные жители, поляки, оказались такими же врагами, как немцы. Оставалось только одно – вернуться в Аушвиц.

Мне оставалось только одно – вернуться в Аушвиц.

Я захромал обратно в гору, на место, через которое должна проходить последняя смена рабочих, возвращающихся с завода в лагерь. Я знал, что процессия будет довольно шумной: топот множества вышагивающих ног, выкрики охранников, лай собак. Спрятавшись на обочине дороги, можно было в подходящий момент незаметно присоединиться к проходящей толпе.

Мне это удалось. Я вернулся в Аушвиц, в свой прежний барак, и нацисты так и не узнали о моем побеге. Однако болезненное напоминание о нем прочно засело в моей ноге…

Ненавижу ли я подстрелившего меня поляка? Нет. Я никого не ненавижу. Он просто был слаб и наверняка испугался не меньше моего. Позволил страху взять верх над нравственностью. И я уверен, что на одного жестокого человека обязательно найдется и один добрый. Ведь и тогда я смог прожить еще один день только благодаря хорошим друзьям…

В лагере я сразу же отыскал доктора Киндермана, пожилого джентльмена из Ниццы, с которым мы подружились, и шепнул ему на ухо: «Мсье Киндерман, у меня пуля в ноге. Вы можете ее извлечь?»

Каждый вечер громко звонил колокол, и его звон заглушал все остальные звуки. Когда ударил колокол, доктор приступил к делу.

Я жил в четырнадцатом блоке, Киндерман – в двадцать девятом, но встречу мы назначили в туалете шестнадцатого – это был единственный на весь лагерь туалет для заключенных, где имелась дверь. Там он и собирался провести операцию по извлечению пули. Замка на двери, конечно, не было – пока доктор работал, мне приходилось придерживать ее рукой. Не было и хирургических инструментов, но доктор нашел выход из положения – отыскал где-то приспособление из слоновой кости для вскрытия писем, что-то вроде небольшого ножа. Он предупредил, что будет чертовски больно и вынести процедуру без криков не получится. Мы продумали и это. Рядом с Аушвицем, как раз неподалеку от шестнадцатого блока, находился женский монастырь, где каждый вечер громко звонил колокол, и его звон заглушал все остальные звуки. Когда ударил колокол, доктор приступил к делу. Он не преувеличил – было невыносимо больно! К счастью, недолго: доктор извлек пулю одним уверенным движением с помощью ножика, изначально предназначенного для совершенно иной цели. После этого он велел мне облизать пальцы и смочить рану слюной – в наших обстоятельствах это был единственный способ ее продезинфицировать. Каждый вечер мы встречались в этом же туалете, и он обрабатывал мне рану. Через три месяца она полностью зажила. Шрам остается по сей день, как и самые добрые воспоминания о докторе Киндермане, благодаря которому я в тот раз остался жив.

После войны я пытался найти доктора Киндермана и с большим сожалением узнал, что он скончался. Я всегда буду благодарен ему: за то, что спас мне жизнь, оказал неоценимую помощь моему лучшему другу и моей сестре, и за его бесценный совет, которому в дальнейшем я старался следовать неизменно. «Эдди, – сказал он, – если хочешь выжить, сразу после работы ложись и отдыхай, береги энергию. Один час отдыха – это два дня жизни».

Некоторые заключенные, вернувшись с работы, начинали сновать взад-вперед по территории лагеря. Одни искали еду, другие – членов семьи и друзей. И действительно иногда кто-то находил своих близких. А вот добыть еду с помощью такой беготни было невозможно – они лишь впустую тратили драгоценную энергию. Я берег ее как мог, зная, что каждая сбереженная калория увеличивает мои шансы согреться и залечить раны.

В Аушвице надо было неустанно следить, чтобы тело сохраняло работоспособность. Для этого требовалась отказаться от всего, кроме воли к жизни, сосредоточиться на том, чтобы прожить еще один день. Тем, кто тратил энергию на оплакивание утраченного – прошлой жизни, семьи, материальных ценностей, – это было не по силам. В Аушвице не существовало ни прошлого, ни будущего – одно лишь выживание. И выжить можно было, только приспособившись к этой немыслимой адской жизни.

В одну из ночей я разбудил его и сказал по-французски: «Если ты не заткнешься со своими миньонами и со своей выпечкой, я тебя убью!»

Однажды к нам привезли венгров, которые решили растягивать свои пайки: они разрезали хлеб пополам – одну половину съедали, другую заворачивали в бумагу и припрятывали на потом. Узнав об этом, мы пришли в ярость. Они не понимали, к чему могла привести их бережливость! Если бы нацисты нашли спрятанный хлеб, то не только избили бы их, но и урезали бы наши и без того мизерные пайки под предлогом того, что евреи не справляются и с нынешними порциями. Как тут было не возмутиться! Мы всегда хотели есть, все больше теряли в весе, некоторые начинали бредить от голода!

Моему соседу по нарам – французскому еврею, который до войны работал поваром, – снились кошмары о еде. Во сне он говорил о волованах, филе-миньонах и багетах. Никому он особо не мешал, но мне, лежащему рядом со сведенным от голода животом, стало невмоготу выслушивать описания всех этих вкусностей. В одну из ночей я разбудил его и сказал по-французски: «Если ты не заткнешься со своими миньонами и со своей выпечкой, я тебя убью!»

МЫ С КУРТОМ старались как можно больше быть вместе. Вместе приспосабливаться к нашей адской жизни, делиться всем, что у нас было. Каждое утро в 5 часов, когда звонил монастырский колокол, мы вместе шли в душ, где пользовались одним на двоих кусочком мыла. Каждый месяц я давал парикмахеру кусочек хлеба, и он брил наши с Куртом головы, чтобы не завелись вши.

Почти четыре месяца мы по утрам пили суррогатный кофе. Было невкусно, но поначалу мы поглощали его с жадностью. Однажды я почувствовал, что напиток как-то странно пахнет, пошел на кухню и спросил работавшего там парня, почему кофе пахнет не как кофе, что в него добавляют. «Бромид», – ответил он. Мне было известно, что это химическое вещество используется для подавления сексуального влечения у мужчин. На десять человек хватило бы примерно полстакана. И снова спросил: «А сколько вы его добавляете?» – «Что за глупый вопрос! Всю эту жестяную банку!» – уверенно заявил парень, указывая на большущую емкость.