Эдди Яку - Самый счастливый человек на Земле. Прекрасная жизнь выжившего в Освенциме

Однажды он сказал, что меня хочет видеть один из руководителей завода. «Ну все, – решил я. – Наверное, семь раз допустил брак, и меня поведут на виселицу». Я повернулся к русскому за соседним станком и объяснил ему жестами, что он может забрать мой хлеб. И сказал, хотя он вряд ли меня понял: «Там, куда я иду, хлеб не нужен».

Фамилия человека в медицинском халате и с совершенно седой головой, перед которым я предстал, была Гох. Мне подумалось, что он чуть ли не вдвое старше моего отца. Я стоял понурясь, ожидая, что вот сейчас он на меня накричит и меня поведут на виселицу. Ничего подобного! Он говорил очень мягко. Спросил, не сын ли я Исидора, и, услышав мой ответ, разрыдался. Оказалось, что во время Первой мировой войны они вместе с отцом были в плену. Он был взволновал и твердил, что очень сожалеет о происходящем, но у него слишком мало возможностей что-то сделать. «Эдди, извини, – говорил этот седой человек, – я не могу помочь тебе сбежать. Но на работе ты каждый день будешь получать дополнительную порцию еды. Увы, это все, что в моих силах. И пожалуйста, уничтожай то, что не сможешь съесть».

И действительно, после этого разговора в отделении для инструментов моего станка я ежедневно, в начале смены, находил еду: хлеб, молочную кашу, а иногда даже салями. Это было как нельзя кстати, ведь к тому моменту мы, выжившие заключенные, превратились в ходячие скелеты. Пищеварительная система настолько пострадала от голода и некачественной пищи, что есть было очень трудно. С кашей я все-таки справлялся, хотя приходилось нести ее в туалет и разбавлять водой, чтобы переварить, – молоко было слишком жирным. К салями я вообще не прикасался – она бы меня просто убила. Отдавать ее другим заключенным тоже было нельзя – ведь так я мог подставить друга моего отца. Приходилось от нее избавляться, измельчая с помощью станка. Из-за голода мы разучились есть! Но опять-таки – проявленная Гохом доброта помогала не сдаваться.

Разумеется, одна лишь доброта не могла восстановить мое здоровье – я был тогда очень слаб, но она показала, что не все ненавидят нас, евреев. А это было очень важно! Я смог сказать самому себе: «Эдди, не сдавайся! Если ты решишь, что жизнь больше не имеет смысла, ты долго не протянешь». Где есть жизнь, там есть и надежда. А где надежда, там и жизнь…

Через четыре месяца русские были уже совсем близко. Ночью над лагерями стали летать английские и американские самолеты, начались бомбардировки. Мы слышали взрывы даже на заводе, глубоко под землей. Однажды вечером бомба упала прямо на завод. Взрывная волна дошла до этажа, где я работал, свалив меня на пол. Неподалеку разгорался огонь, охранники носились по зданию с криками: «Бегите! Бегите!» Но как я мог убежать – ведь я был на цепи! Наконец мне удалось докричаться до одного из охранников, и он прибежал, чтобы отцепить меня от станка. Когда мы выбрались на поверхность, он вдруг понял, что я не просто пленный, а еврей. В какую же ярость он пришел из-за того, что рискнул своей жизнью ради моего спасения! Он так сильно ударил меня рукояткой пистолета, что рассек лицо. И снова головные боли не отпускали меня несколько недель.

Он вдруг понял, что я не просто пленный, а еврей. В какую же ярость он пришел из-за того, что рискнул своей жизнью ради моего спасения!

Лицо мне зашили и вернули к работе в другой части завода, которая находилась еще глубже под землей. Я оказался на сборочной линии коробок передач. Нацистам они были очень нужны для всех видов машин – не только легковых и грузовых, но и для танков, артиллерии. Не знаю, куда эти коробки отправляли в таких количествах, но было ясно: это агония – Германия проиграла войну.

Через две недели после начала бомбардировок нас снова решили эвакуировать. Но на этот раз у нацистов не было вообще никакого плана. Они просто бежали от русских, но вскоре настолько приблизились к американцам, что вынуждены были повернуть назад. В итоге мы крюками и зигзагами прошли почти 300 километров.

МЫ ДЕНЬ ОТО ДНЯ СЛАБЕЛИ, а нацисты впадали во все большее отчаяние. Нацистам тоже хотелось сбежать – каждую ночь некоторые охранники ускользали в темноту, бросая свои посты.

Мы шли по одной из широких немецких дорог с дренажными канавами по обе стороны. Под дорогой эти канавы часто соединялись трубами – по ним вода стекала с одной стороны дороги на другую. И я увидел свой шанс сбежать. Однако для этого требовалось некоторое оснащение…

Дело в том, что по дороге я наткнулся на несколько деревянных бочек из-под квашеных огурцов с большими и прочными крышками. Две такие крышки я взял с собой. Другие заключенные решили, что я свихнулся. Что это за сумасшедший немецкий еврей, который, и без того еле волоча ноги, тащит два больших бесполезных куска дерева? Когда мы останавливались передохнуть, я садился на крышки, чтобы охранники их не заметили. Однажды поздним вечером мы наткнулись в поле на брошенного коня. Бедняга был совсем тощим, даже худее меня! Тем не менее начальник колонны решил, что это удачная возможность неплохо поужинать. Он объявил, что здесь мы переночуем и наедимся горячего супа. В предвкушении еды все охранники и заключенные сбились в одну кучу.

Другие заключенные решили, что я свихнулся.

«Сейчас или никогда!» – подумал я.

Когда стало совсем темно, я сбежал с дороги и прыгнул в канаву, а потом залез в дренажную трубу под дорогой. Крышки были при мне. Я оказался в холодной воде, которая текла так быстро, что я почти сразу потерял обувь. Однако я настолько устал и замерз, что глаза мои стали смыкаться сами собой. Почувствовав, что не в силах бороться со сном, я пристроил крышки по обе стороны от себя и позволил себе забыться.

Не знаю, как долго я спал. Но, проснувшись, обнаружил, что обе мои крышки снаружи изрешечены пулями. Тридцать восемь в правой и десять в левой. Оснащение не подвело! Без него мое мертвое тело стало бы обедом для крыс. Вот почему я никогда не видел, чтобы кто-нибудь вылезал из этих труб! Перед тем как мы двигались вперед, эсэсовцы напоследок простреливали трубы из автоматов.

Когда я вылез из трубы, никого вокруг уже не было. Свобода?! Радоваться пока было рано. Я взял камень и до крови расцарапал татуировку на руке, чтобы ее не было видно. После долгого пути я увидел дом, очень похожий на тот, из которого в меня стреляли в Польше. Было раннее утро, но я постучался. Ждать пришлось недолго – в дверях появилась девушка лет семнадцати-восемнадцати.