Сергей Красиков - Возле вождей

— Мне, товарищ Сталин, этот громоздкий ящик поднесли. Звук у него чистый, но весит агрегат около двух пудов. Попросил облегчить, переключатели усовершенствовать.

— Записи какие-нибудь сделали? — интересуется Сталин.

— Немного. Курского соловья записал, других разных певчих птичек.

— Вай-вай-вай! — радуется Виссарионович. — Страсть люблю соловьев слушать. Не откажете в удовольствии?

— Как можно? С радостью, товарищ Сталин, продемонстрирую. Завтра же привезу магнитофон вам.

— Что вы, что вы! — отмахивается Верховный. — Кто же подарки передаривает? Да и занят я завтра. Освобожусь немного и, с вашего соизволения, позвоню. Не откажите старику.

Этой же ночью в три часа зазвонил телефон вертушки, и в трубке послышался хрипловатый голос хозяина:

— Товарищ Хрущев, луну видишь?

— Вижу, товарищ Сталин.

— И я вижу, — радостно сообщает вождь. — Но луна без песен только грусть наводит. К ней бы соловьиную руладку подпустить, и, глядишь, настроение изменится.

— Одну минуточку, товарищ Сталин. Сейчас я трубку к магнитофону поднесу, и руладка придет, — старается Хрущев.

— Ой, недогадливый какой, — смеется вождь. — С каких это пор соловей петь по телефону стал. Нэ ленись. Привози магнитофон, и вместе послушаем. Да поторопись, а то луна скроется и соловей не тем станет.

Кряхтя и чертыхаясь, Хрущев начал одеваться. Вызвал машину, охрану и поехал в особый сектор здания правительства, в Кремль.

Входить же в кабинет Сталина могли только приглашенные члены Политбюро, секретари ЦК и, в исключительных случаях, офицеры его личной охраны. Потому тащить тяжеленный магнитофон Хрущеву пришлось одному. В кабинете Сталина он долго отдувался, а вождю не терпелось, просто никак не терпелось скорее услышать соловья. Магнитофон включили, и соловей так начал для вождя стараться, так разлюли-малину разливать, что запись была прослушана трижды. А когда Верховный досыта наслушался, Хрущев предложил оставить магнитофон в кабинете вождя. Но Сталин прямо-таки осерчал:

— Нэ понимаю. Вам что, неприятно со мной встречаться? Приятно. Так в чем же тогда дело? Встретимся еще раз-другой.

Соловья Генсек слушал две недели сряду, и всегда с трех часов ночи до пяти утра. Каждый раз телефонный звонок к Хрущеву раздавался в одно и то же время, и Хрущев по безлюдной Москве волок громоздкое создание из дачи в машину, из машины — на третий этаж, в кабинет вождя, из кабинета — в машину, из машины — на дачу.

Через несколько бессонных ночей у него начался тик левого верхнего века, стала кружиться голова и появились недвусмысленные признаки радикулита.

С величайшей радостью он давно бы выбросил из окна злосчастный магнитофон, если бы не опасался вместе с ним выбросить должность и уважение усатого мучителя.

Магнитофон впоследствии Хрущев задвинул в темный угол дачного чулана. А после смерти отца всех народов упросил охранника бросить чугунное чрево с высокого обрыва Москвы-реки и так громко радовался, когда магнитофон кувыркался по обрывам, так хохотал и приплясывал, что лягушки повыскакивали из ряски и ошалело пялили зенки на непонятно отчего приплясывающего толстого человечка.

Дачный поселок Сергеевич засеял кукурузой, овощами, бахчами. По утрам, прогуливаясь, любил вытащить из грядочки свежую морковку, обтереть ее о штаны и аппетитно похрустеть.

В свободное время предпочитал ходить в лес за грибами, стрелять по движущимся мишеням. Для чего за забором дачи соорудили прекрасный тир.

Из певцов любимым исполнителем Хрущева считался Борис Иванович Гмыря. Во время войны он позволил себе выступить перед фашистами. Ему грозил расстрел. Никита Сергеевич от «вышки» певца спас, за что Борис Иванович всю жизнь был Хрущеву обязан.

Подобно усопшему шефу, Никита Сергеевич под старость после третьей стопочки иногда звонил певцу в Киев и слезно умолял:

— Борис Иванович, дай «Рушничок» или «Дивлюсь я на нибо».

Борис Иванович хотел петь по телефону, но Персек просил пожаловать лично. Как было отказать? И летел певец, и пел для избавителя, а избавитель вальяжно откидывал голову, дивился на нибо и жалел, «чому он ни сокил? Чому не литае? Чому ему Боже та й крыльев не дав, он землю б покинув, на нибо б злитав». Злитав бы на сустречу с душой первой жены своей, ненаглядной Ефросиньи Ивановны, которая оставила вдовцу сына Леонида и дочь Юлию. От второго брака с Ниной Петровной Кухарчук у Никиты родились Рада, Сергей и Лена. Лена умерла в возрасте двадцати восьми лет от «волчанки», но многие ее нововведения среди Хрущевых были живы, пока сохранялась крепкая образцовая семья. На даче сохранялись грядки цветов, оранжереи с гидропоникой. Сохранялся пес Арбат. Огромное количество голубей в голубятне.

Каких только пород здесь не было: веероносные и попугайные, каменные и бурые, вяхири и турманы, клинтухи и никобары, и все большей частью сизо-голубой масти. Сизой голубкой отхлопотала над землей Ленина душа и вознеслась, растаяла в летнем бездонном небе.

Дед с внуками уехал отдыхать на море, а голуби возьми да и выпорхни в бездонную синеву. Ввинтились штопором в поднебесье с глаз долой да и не вернулись.

Что делать коменданту дачи? Всех подчиненных по округе изгонял, но никто ничего путного не сказал о приблудной стае.

День искали, неделю, месяц. И решили купить голубей таких же мастей и в том же количестве. Запустили в клетку и успокоились.

Хозяин подмены не заметил. А внук Никита влез в клетку и оторопел: те же вроде голуби, да не те. На руки и плечи не садятся, в глаза не заглядывают. Грохнулся внук прямо на пол клетки, и начал кататься по помету, и такой рев закатил — дед с бабой кубарем со второго этажа скатились:

— Что случилось, внучок? Чем опечален?

А к Никитке не подступиться. Катается, слова от рыданий вымолвить не может. Дед внука на руки поднимает, баба теплого молочка подносит. Отошел внук и раскрыл глаза деду на подвох коменданта.

— Не те, деда, это голуби!

— Как не те? — изумляется дед. — Куда же те подевались?

— Не те! — утверждает Никитка. — Мои были ласковые. И по цвету другие. У турмана на зобу четыре желтых перышка было и одно белое. А этот весь одинаковый. А чиграж и клинтуха вовсе с перьями не того цвета.

— А подать-ка сюда Божко, — приказывает властный дед.

А Божко сам тут как тут, листом осиновым трясется, начисто забыв о том, что фамилия его берет родословную аж от самого Бога.

— Изволь объяснить, кто смел голубей подменить? — гневается блестящая голова.

— Не подменял их никто, Никита Сергеевич. Старые улетели и не вернулись. Мы и купили новых, совершенно таких же.

— Да понимаешь ли ты, что ту стаю мы собирали по птице. В ней каждый голубь со своей родословной по пятому, а то и по шестому колену был. Да разве могут эти нетопыри с породистыми сравниться! Ох-хо-хо-хо-хо-хо! Не могут и никогда не сравнятся. Потому наказание придумай себе сам, а я еще ужесточу его, — пугал Хрущев и без того перепуганного коменданта. — Прочь иди с глаз моих и две недели на глаза не попадайся! Ступай!