Людмила Черная - Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего

Д. Е., мой муж, к тому времени уже написал и защитил кандидатскую диссертацию на тему «Заговор 20 июля 1944 г.», где речь шла о заговоре немецкой генеральской верхушки против Гитлера за девять месяцев до капитуляции Германии.

Кучка героев, пытавшихся спасти свою страну от национал-социализма и закончить проигранную войну, была повсюду предана анафеме — в Германии понятно за что: в национал-социалистической тоталитарной стране покушение на вождя могло восприниматься народом только как удар в спину ножом, как величайшее предательство.

В Советском Союзе устами умнейшего Эренбурга героев тоже заклеймили: они, видите ли, хотели спасти страну, вступив в преступный сговор с Западом, и вырвать у нас, у СССР, тотальную победу.

Однако это было далеко не так. Никто, в том числе и пресловутый Запад, не смог бы сесть за стол переговоров с Гитлером в 1944 году без победоносного Советского Союза, без Сталина. Но штампы, возникшие еще до войны, мешали и в 1944 году.

Только муж смог преодолеть их — вступился за честь смельчаков, погибших ужасной смертью. И вступился не где-нибудь в демократической стране, а в сталинской России! Сколько умных ходов надо было изобрести в трактовке Заговора, чтобы работа стала «проходной».

Д. Е. эти ходы придумал. Книга вышла в свет, и ее перевели на немецкий, и издали в обеих Германиях. В ГДР сделали на ее основе кинофильм. Муж завоевал сердца многих замечательных немцев. Десятилетия спустя и я сблизилась с друзьями друзей заговорщиков, с их вдовами и почитателями.

Естественно, что в годы оттепели мужу тем более хотелось сделать что-нибудь, дабы заявить о себе, и он повторял в разговорах с сослуживцами, с друзьями, с русскими и немцами: «Я напишу…» — или, намного чаще: «Я пишу историю немецкого фашизма», — не ударяя при этом палец о палец.

Желание писать о германском фашизме было и у меня. Эдакая чисто маниловская идея: как хорошо было бы…

Но вот судьба подкинула нам замечательный подарок, не столько судьба, сколько западногерманский писатель Генрих Бёлль, очень полюбившийся у нас в CCCP. Бёлль еще не приезжал в Советский Союз, но уже знал, что Д. Мельников из Москвы хочет написать историю фашизма, а его жена Люся Мельникова — вернее, Lusja Melnikow (для немцев в обеих Германиях я всегда была фрау Люся Мельникова, такого баловства, как две фамилии в одной семье, они не признавали!) — переводит его повести и романы.

И вот однажды я получила почтовое извещение на это странное имя. Официально я именовалась Людмила Борисовна Черная — такого персонажа, как Люся Мельникова, у нас в стране не существовало. Почему я, а не Д. Е.? Видимо, в целях конспирации. Ведь Д. Е. работал в престижном журнале, представлял, как казалось на Западе, «влиятельные круги советского общества».

В сталинские времена даже одна перевранная буква в имени, отчестве или фамилии привела бы к непредсказуемым последствиям вплоть до ареста: «Почему вы дали неверные сведения о себе? Хотите обмануть, скрыть свои темные (шпионские) дела?»

Итак, пришло извещение…

Но прежде я должна описать антураж, декорацию, интерьер, в котором все это разыгрывалось, — без декорации не будет понятно, что жизнь наша была полна контрастов. С одной стороны, Генрих Бёлль, немецкий писатель, в будущем лауреат Нобелевской премии, с другой, наша коммуналка — обиталище мое, мужа и детей, Алика и Аси.

Находилась она в не очень престижном районе, хотя в центре. Окраины Москвы еще не были застроены. Называлось это место Цветной бульвар. Чахлый бульвар и впрямь разделял довольно широкую улицу. Перед ним впритык шли две рельсовые колеи — трамвай ездил в обе стороны. Налево — к Трубной, направо — к Самотеке. Трамвай звонил, машины гудели. Напротив нашего дома, через бульвар, был цирк, столь любимый москвичами, и Центральный рынок. Рядом с цирком и рынком дома выглядели и поновее, и покрасивей. А на нашей стороне бульвара стоял ряд одноэтажных и двухэтажных похилившихся лачуг. Дом наш уже тогда выглядел отвратительно: обшарпанный, с рядами маленьких окошек, часть которых выходила в переулок (названия не помню), а часть — во двор, где не росло ни травинки, ни деревца. В переулке находилась… лесопилка, и сельский визг пил вливался в городскую какофонию.

Но внешний вид дома был куда прекраснее, нежели его внутренность — огромная квартира, где мы обитали. Позвонив со двора, вы поднимались по довольно широкой, но месяцами немытой лестнице на площадку, по обе стороны которой тянулась наша коммуналка. Налево был большой холл, а может, зал или просто передняя с паркетным полом, от которой отходили пять дверей — за четырьмя из них жило по семье. Одна семья имела две двери, как ни странно, не рядом, а через переднюю-холл. По другую сторону лестничной площадки было огромное, полукруглое, как мне сейчас кажется, помещение: очень высокий зал, грязный, с закопченным потолком. Зал служил кухней, в нем стояли восемь или девять столиков-тумбочек и несколько газовых плит. В конце этой кухни была маленькая раковина с медным краном — там умывались все жители квартиры. Налево в стене была еще одна дверь. За ней тоже жила семья — муж с женой. А рядом находилась небольшая выгородка, нечто вроде объемного шкафа — в ХХ веке такие шкафы именовались «шкафами-купе» — в этом шкафу-купе помещалась уборная. И сосед, проживавший вплотную к выгородке, писал в заявлениях, что их «заливает фекальная жидкость», и просил дать им с женой более приспособленные для жилья «квадратные метры».

На лестничной площадке была еще одна комната, где обитали согбенная старуха-мать и дочь, здоровенная бабища. Всего в коммуналке на Цветном бульваре проживали, видимо, шесть семей. Нас, к примеру, было пятеро: Д. Е., я, Алик, Ася и домработница Шура. Но, даже если считать, что в среднем семья на Цветном не превышала троих человек, получается, что одной раковиной и крохотной уборной пользовались 18 персон.

Телефон был один на всех, назывался «общий». Висел он в холле сразу за нашей дверью.

Мы перегородили на три части большую комнату, предварительно сбив с потолка лепнину, — перегородили, благо окон было навалом. Сперва шла у нас столовая, из которой одна дверь выходила в Аликину комнату, в которой спала еще домработница Шура и висел дачный рукомойник со шкафчиком под ним, где стояло ведро. Посылать Алика умываться на кухню мы не рисковали. Вторая комната, выходившая из столовой, предназначалась для нас. Там помещались две кровати — железные каркасы, сделанные, видимо, на военном заводе. На каркасах лежали матрасы, а на матрасах — красивое покрывало, присланное моей сослуживице из США. Кроме кроватей, в комнате еще был массивный письменный стол. Но через год нашего проживания на Цветном из костно-туберкулезного санатория выписали тринадцатилетнюю Асю, и мы отдали ей свою спальню-кабинет, а сами стали спать в проходной столовой на раскладывающемся диване.