Людмила Черная - Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего

Мы с мужем подписали договор с «Политиздатом», уже выпустившим «Двуликого адмирала» (Канариса), — заметим, с «Политиздатом» при ЦК КПСС. Вот кому мы собирались всучить свое крамольное дитя…

Издательство это помещалось в центре Москвы, на Миусской площади — тихой, солидной и относительно безлюдной, в середине которой радовали глаз милый скверик и довольно уродливый памятник Фадееву. В скверике гуляли молодые мамы с колясками.

Относительное безлюдье этого уголка Москвы объяснялось тем, что там разместились только серьезные, духоподъемные учреждения: ничего пошлого вроде магазинов, палаток или, упаси бог, кафе, забегаловок и увеселительных заведений там не было. Следственно, простой народ не шастал туда-сюда. Правда, там находилось и огромное, оставшееся еще с дореволюционных времен, здание Химического института им. Менделеева, но веселых стаек студентов я почему-то не помню.

Мне Миусская площадь представлялась сугубо партийной. Кроме «Политиздата» там был еще комплекс зданий, принадлежавших вначале ВПШ (Высшей партийной школе), а потом, после ее закрытия в 1978 году, Академии общественных наук при ЦК КПСС — так сказать, цитадели советской партийной науки. История ее прямо для романа. Дело в том, что одно или два шикарных здания воздвиг в начале ХХ века Шанявский, генерал царской армии, и разместил там свой частный университет. В нем работала либеральная русская профессура. «Вольный университет» был единственным частным заведением такого типа в России, остальные все числились «императорскими». Естественно, при советской власти университет закрыли, здания присвоили, достроили — и создали храм партийной науки. Однако в разгар нашей шелково-бархатно-либеральной революции, а именно в августе 1991 года, в храм вселился один из ее Робеспьеров — Юрий Афанасьев и основал там Российский государственный гуманитарный университет (РГГУ). Шестидесятники ХХ века сменили шестидесятников ХIХ века.

Еще на Миусской располагалось Министерство среднего машиностроения — то есть при развитом социализме «наше все», как Пушкин, поскольку оно ведало атомными делами. Не считая разве только самого загадочного — среднего машиностроения.

И наконец, на Миуссах, ближе к улице Горького, ныне опять Тверской, в переулочке, рядом с недовзорванными остатками недоразобранного собора Александра Невского, был возведен чудо-дом, где, как мне сказали, среди другой партийной элиты проживали и Борис Ельцин, и Геннадий Зюганов… Небось, и собачек вместе выводили гулять в Миусский сквер, к памятнику Фадеева.

«Политиздат» 1960-х я помню плохо. Но в 1980-е я там опять часто бывала (вышли две книги). И тогда четырехэтажное здание издательства имело вид перманентной стройплощадки. Внутри шел нескончаемый ремонт. Сотрудники переезжали из комнаты в комнату, ибо то и дело в помещениях перекладывался паркет — дом «Политиздата» был старинный, в нем прежде помещался не то кадетский корпус, не то еще что-то царское и военное.

В остальном все выглядело, как и должно было выглядеть при советской власти, то есть достаточно казенно и уныло. Жемчужиной издательства был буфет в подвале. В годы обострения дефицита там можно было недорого и прилично поесть.

Рукопись «Преступника» приняли и зарегистрировали. Началось ее «прохождение».

«Прохождение» было у всех трудов одинаковое, опять же не считая трудов VIP-персон, то есть номенклатурщиков. Читал и проверял редактор, потом согласовывал свою правку с автором, далее перечитывал и отсылал в Главную редакцию, там труд снова читали. Постепенно рукопись обрастала подписями — старшего редактора, начальника отдела, главного редактора. Продолжалось это очень долго — иногда много месяцев. Никто не торопился…

Нашим старшим редактором был Исаак Соломонович Динерштейн — фигура вполне типичная для тех лет. Он был однокашник мужа по историческому факультету МГУ, заведению почитаемому. В отличие от мужа, в котором всегда чувствовалась какая-то некондиционность, как у «Теркина на том свете», Динерштейн был кондиционный, образцовый член КПСС. Я же и вовсе была беспартийная дама-литератор. Меня Динерштейн всерьез не воспринимал. Ежели возникали какие-то принципиальные вопросы, в спор со мной не вступал, говорил: «Ладно. Я позвоню Меламиду. С ним и будем решать…»

Конечно, Динерштейн прекрасно понимал, о чем книга, и избрал единственно правильную тактику. Читая книгу взахлеб, чуть ли не вслух в мое отсутствие (это я потом узнала), при мне делал вид, будто это самая обычная и привычная работа, бичующая германский фашизм и его фюрера Адольфа Гитлера.

В эту игру мы с ним играли очень увлеченно. Но и он, и я понимали, что «Преступник» таит угрозу не только для авторов, но и для издательства, и даже лично для редактора. И Динерштейн всячески пытался эту угрозу отвести. Не вдаваясь в принципиальные положения, хотел спасти книгу цитатами из классиков марксизма, сакральными словами: империализм, монополистический капитал, милитаризм, агрессия, а также ругательствами. Словом, делал то же, что и мы сами.

Помню только одну деталь! К имени «Гитлер» и к слову «фюрер», которые, естественно, в монографии о Гитлере встречались на каждом шагу, прибавлял эпитет «бесноватый». И так каждый раз.

— Исаак Соломонович, — жалобно говорила я, — он уже был «бесноватый» двумя строками выше…

— Не спорьте. Пишите «бесноватый».

— В этой главе он сорок раз «бесноватый».

— Хоть сто сорок раз. Вы, видимо, не понимаете всей важности темы. Хотите угробить книгу? Пожалуйста. Но я, редактор, не желаю терпеть вашей политической слепоты.

И так продолжалось, наверное, месяц. Сидя в довольно большой комнате, где стояли штук пять письменных столов, мы с Динерштейном добродушно препирались, не держа друг на друга зла. Я до сих пор не поминаю лихом этого нашего, ныне давно покойного, редактора. Оба мы в силу своего разумения хотели как лучше. Я думала: «Черт с ним, пусть будет „бесноватый“ на каждой строчки, лишь бы не забодали книгу». Он думал: «Может, с „бесноватым“ книга как-нибудь проскочит…»

Интересно, что никто в редакции, как я сейчас понимаю, не верил, что «Гитлер» «проскочит». И все смотрели на меня сочувственно-жалостливо, почти как в «Воениздате», когда набор «Генералов» рассыпали.

Особенно трогательным показался мне один из заключительных эпизодов политиздатовской эпопеи.

Работа с Динерштейном закончилась. Прошло какое-то время, все было тихо. Конечно, каждая книга, даже самая невинная, «проходила» для авторов в обстановке секретности: написавшие ее не должны были знать, где она (в какой инстанции), что с ней, каковы перспективы… Поэтому так неожиданно прозвучал звонок из издательства.