Людмила Черная - Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего

— Приезжайте скорее. Книгу подписали в набор, и вы можете получить гонорар… Сегодня день выплаты. Приезжайте. Будем ждать.

К тому времени я уже перевела много книг и считала, что хорошо разбираюсь в издательской кухне. Поскольку на дворе стояли не 1937–1938 и не 1949–1953 годы, иными словами, не годы Больших московских «посадок», когда за авторами могли прийти каждую ночь, то я несколько удивилась настоятельному совету незамедлительно ехать за гонораром.

По натуре я из числа «куч»: расшевелить меня трудно — сперва я долго раскачиваюсь и только потом совершаю какие-то, даже самые тривиальные, поступки.

И я начала торговаться, но потом все же поехала — получила деньги и за себя, и за мужа. Кроме материальной выгоды, было и моральное удовлетворение: секретарша, младшие редакторы и девочки из бухгалтерии встретили меня как триумфатора. И рассказали, что один экземпляр рукописи (без правки Динерштейна) они дают читать сотрудникам на дом, чтобы их родные и близкие тоже просветились. Продемонстрировали даже длинный список очередников на прочтение «Преступника». Против многих фамилий стояли крестики — стало быть, уже прочли и получили удовольствие. Никогда не забуду, с каким удовольствием эти политиздатовцы вручали мне деньги и желали, чтобы книга вышла.

С того дня я запомнила: простые люди, не изображающие из себя «пламенных революционеров-демократов», бывают куда доброжелательней, нежели эти самые рев. демократы.

Помню, с каким чувством превосходства разговаривали с нами, требуя рукопись для прочтения, тот же Рой Медведев или бывший сокурсник-историк Д. Е., М. Гефтер (он, кстати, исключал мужа из ВЛКСМ, будучи ортодоксальным комсомольским вожаком).

Но пойду дальше.

Начался новый этап под названием: «Главная книга запрещена на 14 лет»…

Собственно, если быть честной, непосредственными виновниками запрета стали мы сами. Бес гордыни нас обуял. Кое-кто из наших друзей прочел «Преступника…», и нас хвалили. Среди таковых был Борис Слуцкий, мнением которого мы очень дорожили и который сказал мужу примерно следующее: «Если книга выйдет, вы окажетесь на переднем крае… Вас накроет огонь из всех орудий…»

А кому не хотелось тогда оказаться на переднем крае? «Орудий» не так уж и страшились, застой всем осточертел.

И муж повторял на все лады:

— Я с радостью брошу им на стол свой партбилет.

Итак, мы с мужем возгордились. И результатом этого стал мой звонок Владимиру Яковлевичу Лакшину в «Новый мир». Критик Лакшин считался в ту пору любимцем Твардовского. Среди интеллигенции он приобрел неслыханную популярность. Его статей ждали, их читали взахлеб.

Естественно, метод Лакшина не сильно отличался от нашего, и он, анализируя литературные произведения XX века, играл на аллюзиях и подтексте… Человек этот для меня до сих пор загадка. Но обращаться в «Новом мире» к кому-то другому было бы, наверное, бесполезно — разве что к самому Твардовскому. Однако Твардовский был для меня (и по сию пору остается) богом — только сопровождая Бёлля, я осмеливалась беспокоить его, да и то очень стеснялась и угрызалась.

К сожалению, о «Новом мире» тех лет, да и о самом Твардовском новые поколения мало что знают. А между тем, если будет когда-нибудь счастливая, богатая, процветающая Россия, то первым надо воздвигнуть в ней памятник предтече этой России — Александру Трифоновичу Твардовскому. И как-нибудь изобразить рядом с ним его детище «Новый мир» в бледно-голубой, прямо-таки голубиной, обложке.

Помню, в западногерманском журнале в 1960-е я как-то увидела портрет Твардовского с подписью: «А. Твардовский, напечатавший А. Солженицына» — и сразу стало тревожно на душе… Как бы западные журналисты-советологи, перепутав по обыкновению все на свете, не внедрили в сознание людей, что Твардовский стал Твардовским, опубликовав «Один день Ивана Денисовича». Твардовский потому и опубликовал Солженицына, что он был Твардовским. Ни один редактор в Советском Союзе не рискнул бы ради — пусть гениального — рассказа бывшего зэка забыть вдолбленный ему с малолетства страх, бросить на кон свою личную славу, судьбу, собственную и близких, наконец, свой журнал для того, чтобы дать людям прочесть жгучую правду о сталинских лагерях.

Впрочем, что там западные советологи!..

Сколько вспоминают сейчас вечера в Политехническом музее, когда задиристые молодые люди — долговязый Евтушенко и хрупкий на вид Вознесенский — декламировали свои стихи, вызывая восторг сотен таких же молодых людей.

А когда Твардовский был в возрасте этих мальчиков, его «Теркина» читали миллионы, целые фронты. Он еще студентом стал классиком: «Страну Муравию» учили в школах…

Часто вспоминают, как в слепых машинописных копиях читали «Раковый корпус» и «В круге первом». А как читали в таких же бледных копиях «Теркина на том свете» — забыли? Представить себе социалистический рай как царство мертвечины — это только Твардовский мог.

И только Твардовский мог из года в год, из месяца в месяц, изо дня в день бороться за каждую повесть, рассказ, статью своих авторов. Ведь «только тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой» — это, если не ошибаюсь, Гете сказал.

Многие люди хвастаются сейчас тем, что не делали подлостей, не подписывали разгромных писем. Но кто им эти письма предлагал подписать? И чего стоила их подпись? А вот подпись Твардовского дорогого стоила — ну и где же она?

И еще хочется сказать славным, милым, способным журналистам: «Ну не рассуждайте вы о том, чего не знаете! Ведь еще живы до недавнего времени старушки и старички, которые эти лихие времена пережили. И вот, если бы почтенный известинец 1990-х с шевелюрой, в которой ни одного седого волоса, обратился бы к кому-нибудь из „предков“, он не стал бы утверждать в своей статье к сорокалетию напечатания „Одного дня Ивана Денисовича“, что этой публикации могла помочь внутренняя рецензия К. И. Чуковского. Полно вам, г-н Архангельский! Для власть имущих в Советской России Чуковский был автор „Мойдодыра“ и „Тараканища“ — словом, кем-то вроде „Деда Мороза“. Никаким политическим весом он, увы, не обладал. Упаси Бог, бросить тень на одного из персонажей Серебряного века. Счастье, что он мог спокойно гулять по Переделкино, в особо невыносимые времена писать о поэте и издателе „Современника“ Николае Некрасове. Чуковский остался глубоко порядочным человеком — какое-то время на его даче отсиживался Солженицын, что уже было поступком. Но напечатать Солженицына было не в его силах, даже помочь напечатать не в его силах…»

Итак, я отвезла рукопись Лакшину.

Как он к ней отнесся?

Довольно сдержанно. Не сказал, скоро ли прочтет. Не позвонил, когда прочел. Но таков был фирменный стиль «Нового мира», и Лакшина в частности.