Сергей Никоненко - Далёкие милые были [litres с оптимизированной обложкой]

– Что-что?

– Меня зовут Ира, – слегка улыбнувшись, повторила она.

– Меня Сергей.

Ещё немного мы посмотрели в глаза друг другу… Потом уже понял я, что меня выключило (или замкнуло) – то была стрела Амура.

С репетиции «Юбилея» я бежал, да даже не бежал, а летел на хореографию. Перед третьей или четвёртой репетицией, пока Иры не было – опаздывала, Лидия Павловна, руководитель кружка, сказала мне, что Ира – та самая девочка, которая поднималась на Мавзолей приветствовать Сталина. Я, вспомнив фамилию из газетной статьи, спросил:

– Мельникова?

– Да, – кивнула Лидия Павловна, – Мельникова.

«Вот это да!.. – Мне представилось, как Ира говорила с лучшим другом советских детей. – Она видела Сталина, живого!» – и тут же припомнил, как я бежал в Колонный зал, чтобы посмотреть на мертвеца, и чуть не погиб.

Жизнь в пионерлагере била ключом, однако я всё воспринимал как-то отстранённо. Ни бучинские развесёлые спортивные праздники, ни конкурс отрядной песни, ни концерты московских артистов, ни фильмы, ни походы, ни родительские дни не трогали меня по-настоящему. Меня заклинило – я всё время хотел видеть ЕЁ. Самое большое для меня счастье было танцевать с ней польку «Суворовец», я готов был бесконечно повторять от начала и до конца этот незамысловатый танец. И ещё… С огромным энтузиазмом я репетировал роль Хирина в драмкружке, что-то явно получалось – и всё это было ради того, чтобы понравиться ЕЙ.

Через какое-то время я узнал, что Ирина мама тоже здесь, в лагере, работает руководителем кружка вышивания. Невысокого роста, полная, с тёмными карими глазами, увеличенными линзами очков, с пышной седой шевелюрой – она производила впечатление строго-суровое. Звали её Марией Гавриловной.

Перед вечерней линейкой танцы под два баяна. Я жду ЕЁ, жду, когда ОНА придёт со своими подружками по отряду. Многих усилий стоило мне пригласить её на танец, не меньших – танцевать с ней за весь вечер только один раз (чтобы не казаться навязчивым), а потом стоять в стороне, не сводя с неё глаз. Она чувствовала, что я неотступно смотрю на неё, мельком бросала на меня взгляд и, довольная, отворачивалась.

Днём, во время купания на реке я издали следил за ней. В секунду глазами отыскивал Иру среди тридцати девчонок её отряда, наблюдал, как она входит в воду, как резвится, поднимает брызги, смеётся. Тогда (это я помню точно) вдруг подумал, что эта девочка (которой не было ещё одиннадцати) лет через десять будет моей женой. Я испугался и смелости, и глупости этой мысли. Взбрело же такое в мою тринадцатилетнюю голову! Но ведь эта глупость и смелость, с другой стороны – безумство храбрых, как я вычитал тогда у М. Горького.

Близился чеховский вечер. Нам привезли костюмы. Для роли Хирина мне дали на выбор две пары валенок. Одна из них была заметно поношена, я остановился именно на ней и, обувшись, решил попробовать походить. Это вызвало общий хохот. Маша Львова засомневалась:

– По-моему, это перебор…

А Саша Мишарин ей возразил:

– Маша, но ведь у Чехова это пьеса-шутка.

Я ещё походил туда-сюда в этих валенках – снова смех! Решил оставить их.

Чеховский вечер открыла Маша Львова. Она вспомнила «Каштанку» и Ваньку Жукова [13] Герой рассказа А. П. Чехова «Ванька». , рассказала ребятам, что Чехов был врачом, лечил людей от физических недугов, а как писатель – лечил от недугов нравственных. Завершила она короткое выступление словами Антона Павловича: «Совестливому человеку может быть стыдно и перед собакой».

Далее были показаны две инсценировки по рассказам «Злоумышленник» и «Хирургия». Вожатый отряда, в котором был мой брат Сашка, прочитал рассказ «Лошадиная фамилия». Он стоял перед занавесом, за которым в это время устанавливали декорации для «Юбилея». Наконец объявили нас, поименно назвав исполнителей ролей, и зазвучал в записи старинный марш. Открылся занавес, в такт маршу я пересёк сцену от одной кулисы до другой, противоположной, давая валенкам возможность «сработать». Зрителей мой выход очень развеселил. Музыка стала стихать, развернувшись, я направился на исходную позицию, сердито «гавкая» в зал: «Три… пять… семнадцать…»

По ходу пьесы зрители живо реагировали на нашу игру, а уж когда я стал бегать за Мерчуткиной и запустил в неё валенком, зал визжал от восторга. Я и второй валенок в неё бросил – это уже была импровизация. Партнёрша моя, смышлёная, подвижная девочка, приняла игру – и я отпустил тормоза. Во мне вдруг ожил учитель физики Борис Дмитриевич: я вскочил на стул, оттуда – на письменный стол, прихватив стул. Размахнулся им, чтобы достать Мерчуткину, но она ловко нырнула под стол, на котором бушевал мой Хирин.

– Преступление могу совершить, – хрипел я, размахивая стулом.

Мерчуткина перебежала за диван, я бросил ей стул вдогонку (стараясь не попасть в партнёршу) и, «обессилев», опустился на стол. Зал взревел от счастья.

Успех постановки превзошёл всякие ожидания. Мы долго кланялись под несмолкающие аплодисменты. Саша Мишарин пригласил на сцену Машу Львову, она перецеловала всех нас, исполнителей, а в мой адрес сказала:

– Ты талантливый проказник!

Меня обступили, никто не скупился на поздравления и похвалы. Виктор Бучин долго тряс мне руку, приговаривая:

– Молодец, молодец! Самородок!

На следующий день на репетиции польки Ира Мельникова по-другому смотрела на меня. Казалось, она продолжает смеяться над вчерашним действом – какие-то искорки, которых раньше не было, излучал её взгляд.

На концерте по случаю закрытия второй лагерной смены мы с Ирой Мельниковой исполнили польку «Суворовец». После представления мне стало грустно от того, что нет ничего больше такого, что связывало бы меня с Ирочкой. Единственная надежда была на третью, августовскую, смену.

На торжественной лагерной линейке в финале второй смены в присутствии почётных гостей Арама Хачатуряна и Исаака Дунаевского (они жили по соседству, в Доме творчества композиторов) вручили два специальных приза. Первый достался Алику Циплакову как лучшему спортсмену, а второй – мне как лучшему артисту. Каждого из нас наградили книгой с дарственной надписью и огромным тортом. Мой торт несли четверо мальчишек из моего отряда, я попросил, чтобы одну треть отдали в отряд, где был мой младший брат.

На пересменке я снова приехал в Головково. Папа в колхозе рядом с охотхозяйством «Бекасово» купил старый амбар на вывоз. Егеря помогли его разметить и разобрать. Руководство «Динамо» пошло навстречу и выделило грузовик для перевозки. Отец собирал сруб вместе с братом Иваном. Мой дядя так мастерски владел топором, что я залюбовался, как ловко он работает. Дядя Ваня заметил это.