Алексей Тарханов - До востребования, Париж

– Вы, русские, уверены в себе и повсюду и всегда говорите по-русски, но не все армяне говорят по-армянски, – говорит Азнавур. – В Америке они совсем забыли свой язык. Я себя чувствую, конечно, армянином, потому что рос в армянской семье, но точно так же и русским, потому что в детстве жил в русскоязычном мире и всегда готов сказать за это судьбе: «Spacibo bolschoe!»

– Ну а как же французский язык? Вы должны были учиться в школе, говорить, как все. Над вами не смеялись?

– В моей школе все были кто откуда. И в моей жизни тоже, кстати. Армянское, русское, французское накладывалось одно на другое, но Франция взяла верх с самого начала. Свои первые слова я произносил по-французски.

– Неужели не армянский был вашим детским языком?

– Вовсе нет. Иммигранты не хотят, чтобы дети говорили на их прошлом языке. Уже потом я, и моя сестра, и моя дочь выучили армянский, я говорю без акцента, но до сих пор не умею ни читать, ни писать. Махнул на это рукой, в конце концов, мои предки, не ходившие в школу, были армянами не хуже. Кто сказал, что язык только в книгах?

Азнавур спросил в ответ, насколько мне легко жить в другой стране с неродным языком, и был рад, когда я сказал, что непросто, но это история давней любви, что французский я обожал с детства, не зная сам почему, и даже испортил себе дикцию, пытаясь правильно произнести невозможные французские звуки. «Меня учили с зеркальцем», – сказал я гордо.

Удивительно, но его тоже учили с зеркальцем. Куда ставить язык, как зажимать зубы. Целая наука. Хотя странно слышать, ему-то зачем? Раз по его песням мы учили французский.

На что он отвечает, что его французский – это язык не певца, а язык поэта: «У меня очень богатый запас слов. Может быть, самый богатый среди всех, кто занимается теперь французской песней. Был Жорж Брассенс – настоящий поэт с огромным и сложным словарем, были Шарль Трене, Ги Беар, Жан Ферра – у нынешних нет такого французского, какой был у нас. У них нет ни словаря, ни даже желания этот словарь создавать. Как так можно! Я обожаю придумывать слова – чтобы поразить слушателя. Сам удивляюсь, какие слова мне приносят созвучия и игра со смыслами. И учусь удивлять других. Если ты поешь по-французски, надо быть изобретательнее любого парижанина в пятом поколении».

Видимо, в школе у него все-таки были французы в пятом поколении! Теперь, наверно, завидуют ему. Ну а он с радостью принимает официальные почести, хоть и знает им цену.

– Политики всегда считали, что я армянин и сын иммигрантов, но хороший француз. Всепрезиденты принимали меня как родного. Все были люди важные, ученые – один Помпиду был как пять томов Ларусса, знал столько всего, что я чувствовал себя рядом с ним неучем. Но пользы из этих встреч я извлекать не умел, тем и горжусь.

– Так почему вы теперь променяли Францию на Швейцарию?

– Французский язык – это и есть моя родина, моя страна. Я в нем живу, я его гражданин. Французский – это прежде всего Франция. Но есть еще и Канада, Бельгия и Швейцария. Я не смог бы жить там, где говорят на другом языке. Обожаю Италию, но не прижился бы там. Швейцария – другое дело, я и стал жить в Швейцарии, потому что языку не нужны бумаги и визы.

– И променяли Париж на Женеву?

– Париж – это город, в котором я родился, вырос и прославился. Он меня воспитал, но приходит время, когда ты не можешь больше жить с родителями. Наступает возраст – и вместо города и толп ты хочешь видеть природу. Парижские памятники прекрасны, а вот парижская природа мало забавна. Зато у меня за окном швейцарского дома – деревья, кустарники, цветы.

Маленький человечек в теплом стеганом жилете с тихим голосом, который я помнил с детства, явно забавлялся и даже задавал вопросы за меня, когда я терял нить разговора от страшного почтения «видела бы нас мама!».

Странно, но он еще и говорил со мной так, будто что-то до сих пор отличало его от «настоящего француза». Теперь я понимаю, что он успокаивал меня, потому, что я – русский и мне, наверно, неуютно.

– Ты сколько лет уже в Париже?

– Пять лет.

– Не надейся, ты уже не сможешь отсюда уехать. За пять лет у тебя меняются мозги, Париж в них отпечатывается навсегда. Ты, наверное, не раз думал, как выжить иммигранту, иностранцу в такой стране, как Франция?

– И как же?

– Надо ее полюбить и жениться на ней! А дальше, как во всякой паре, любить свою половину и делать все, чтобы и она тебя любила. Хотя и в паре, и в стране бывает по-всякому. Надо выкладываться для нее, не отмахиваться от ее проблем и не считать, что ты получишь от нее только пряники, будут и тумаки, как без них? Ведь верно?

Он подсказывал мне по-товарищески, что не надо бояться акцента, что все наладится. Наладилось же у него.

Через два года после нашей встречи он умер, готовясь к очередному «прощальному туру». Ему было 94 года, по его характеру – совсем не старость. До сих пор счастлив, что мы посидели рядом, я буду вспоминать его слова.

Шарля Азнавура хоронили с наивысшими почестями, в курдонёре Дома инвалидов, как военного генерала. О таких похоронах может распорядиться только президент – и Эмманюэль Макрон пришел проводить маленького армянского волшебника, ставшего избранником Франции.

«Надо жениться», – говорил мне Азнавур. Я думаю теперь, что не прочь жениться на Франции, если она, конечно, согласится выйти за меня замуж. Но эта дама несвободна. И всякий раз, когда я говорил с французами и хвалил их страну, я чувствовал себя как человек, который признается мужу, что платонически влюблен в его жену. А тот смотрит на тебя в упор и думает: «Да что он в ней нашел?»

Франция и Италия – не только соседи, но и родственники. Друзья-соперники, как на государственной границе, где «Закон есть закон». Этот старый фильм, снятый в год моего рождения, очень любили родители. Там французский таможенник – его играл зубастый Фернандель – был другом-врагом итальянского контрабандиста, которого играл аристократ Тото. Рыжий клоун гонялся за белым под музыку Нино Рота.

Жизнь честного таможенника шла под откос, он оказывался дезертиром и нелегалом, потому что имел несчастье родится в той части пограничного дома в пограничной деревне, которая в тот момент принадлежала Италии. Последний раз я смотрел «Закон есть закон» в парижском кинотеатре в 5-м округе, где есть бар с граппой и иногда показывают старое итальянское кино. После него мне стало часто казаться, что граница Италии и Франции проходит по Парижу.

Например, тогда, когда я прихожу за покупками в Cisternino , итальянскую «латтерию», куда каждую неделю по четвергам привозят свежие продукты из Кампаньи. Там, сразу после французской улицы, я оказываюсь вдруг в очереди людей, говорящих между собой по-итальянски, по-итальянски обращающихся к итальянским продавцам и даже по-итальянски бушующим, когда выясняется, что бурраы опять не хватает на всех.