Наталья Громова - Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

Что делать?

Ну, до свидания, Вава. Старайтесь быть здоровой и бодрой. Обо мне не беспокойтесь. Я работаю, как могу. Много написано. 1-го февраля (ст. ст. 15 января по-руск.) кончу и поеду в Рим к Р.<���аботникову> Статья не будет хорошей. Я все время болел и это легло печатью. Но беды в том большой нет. Лишь бы напечатали. Вторая, надеюсь будет лучшей. А не напечатают, буду писать Водовозову, если бы только он меня как лит. кр. принял. И полегоньку учиться, работать. Придет мое время. Жму крепко Вашу руку.

Ваш ЛШ

Вверху последней страницы:

Что Николаев, Щавинский [298] Редактор газеты “Жизнь и искусство”. , Тулов? Напишите, пожалуйста.

23. Лев Шварцман (Шестов) – Варваре Малафеевой (Малахиевой-Мирович)

14 (26) декабря [1896]

[Берлин – Киев]

Дорогая Вава!

Сегодня 2-й день здешнего рождества, т. ч., деньги (25 р.) могу выслать только завтра. Но завтра непременно вышлю, т. к. у меня они готовы. Чтоб не забыть – еще несколько слов о делах. Получили ли Вы что-нибудь из “Ж и И” и что получили? Мне следовало 25 р. Если Вам не все заплатили, сообщите мне. Я получу остальное. Затем – что это за “редактор” в “К. С.”, которого нужно пугать и который держит в портфеле статью, уже ставшую анахронизмом? Обозрение октябрьской книжки “Р. М.” [299] “Русская мысль”. уже теперь поздно печатать, тем более что в нем в гадательной форме говорится о ноябрьской, тогда еще не появившейся, но теперь уже всеми прочитанной книжке? Мне теперь уже нечего писать ему. Эта статья пропала. Но, если он хочет, чтоб я сотрудничал дальше, т. е. если я ему нужен, то ему бы следовало передо мной извиниться. Я прислал статью своевременно. Он же додержал ее до настоящего дня, когда она уже не годится для печатания. Вы говорите, чтобы я ему написал. Но, что писать, когда я знаю, что это обозрение уже запаздывает. Напишите мне, кто теперь редактор “К. С.” и кто сотрудники…

Вы об “ Übermensch ” говорите?.. Это тяжело, очень тяжело слушать. И у Нитше “ Übermensch ” был крайним средством, последней фикцией, которую он мог противопоставить своей несчастной судьбе. Хорошо летать выше других людей по доброй воле, когда можно многое выбирать из многого. Я надеюсь, что Вам еще нет надобности прятаться в “сень уединений”, как это сделал Нитше. Вот поедете в Петербург. Авось там найдете свою судьбу. Издание рассказов и стихов я одобряю. Только непременно напечатайте “в мае” и “Людей”. Это лучшее, что Вы написали. И еще мне нравятся Ваши “Облака”. Т. е. на мой взгляд как раз те вещи, которые наименее всего одобряете, делают Вам наиболее чести. Выступите пред всей Россией – авось Вас заметят. А нового ничего у Вас нет? Не падайте духом. Если бы Вы поработали, то, я уверен, у Вас бы вышло из-под пера еще что-нибудь очень интересное, чем Вы могли бы положить начало своей новой литературной карьере. В “ Übermensch ”’и предоставьте уже записываться тем, которым “нечего терять”. Теперь Вы устали, но подбодритесь, оправитесь и снова, может быть, улыбнетесь жизни. Боже мой – как все странно складывается на свете. Вот я представляю себе разных читателей Ваших “Людей”. Одни говорят: “красиво”. Другие – “туманно”. Третьи – “печально”. А кому пришло в голову задуматься над тем, откуда пришли эти бедные “Люди”, что видела и слышала та девушка, которая их написала? “Произведение искусства” их забавляло, трогало, настраивало на разные лады и на все это они себя считали вправе, заплативши пятаки за номер газеты. И все были убеждены, что “поняли” Вас… У меня пришла охота писать письма. Не знаю, почему. Или очень уж я отупел от своего лечения (я лечусь – и самым возмутительным способом: усиленным питанием) или оттого, что в письме слово скажешь. Но, когда получаешь известия из дальних краев, называемых родиной, сердце каждый раз болезненно сжимается. Из дому тоже ничего хорошего не пишут. Вы мечтаете об Übermensch’е, Настя худеет и тоже верно, на свой лад мечтает об Übermensch’е. А я здесь сижу и даже уже не пытаюсь вмешиваться во все эти дела. Знаю, чувствую, что бесполезно. И не только потому, что далеко. А еще и по той причине, что малое людям не нужно, то малое, которое я могу дать, а многое – где его взять? Да, что об этом говорить. Вы и сами, верно, знаете.

Я теперь себя чувствую лучше и, признаться, со своей жизнью примирился бы, если бы уж кончилось лечение. Я все-таки, сравнительно, еще привилегированный человек. И, затем, как-то умею жить книгами, если нет другого. В конце концов, вероятно, писательство, если ему отдаться, наполняет существование. В прошлом году, когда я работал, я все забывал. Хорошо ли это, или дурно – но, все же, выжил. Если бы я теперь мог работать – писать, как думал, о Нитше, все было бы хорошо. Но теперь я – болен, а весною, укрепившись, примусь верно за писание. Хотел бы писать в газеты, да вот все не ладится. В “Ж. и И.” я больше не посылал статей, ибо у меня есть только журналы, а газет нет. А “К. С.” тянет. Пожалуйста, узнайте окончательно, нужен ли я “К. С.”. Если нет – то опять я начну писать в “Ж. и И.”. Там, кажется, обозреватель нужен.

Поклонитесь Софье Григорьевне. Она на мое последнее письмо не ответила мне – не знаю, почему. Что она поделывает? Вы в Питер едете с ней? В добрый час! Там Вас будут угощать российским декадентством и российским же материализмом… Что лучше? Не знаю. Кажется, материализм. Там хоть искренность есть. Не в философии, конечно. Русский человек в молодости к философии совершенно равнодушен. А в старости, если не собьется на путь философской болтовни, à la Соловьев, то доходит до безумия, вроде Гоголя.

Воображаю, каково будет Вам в Питере, меж этих сцилл и харибд. Куда Вы повернетесь, в какую сторону? Волынский будет там, и Минский, и Каменский и все эти люди, которые философствуют, когда им хочется немножко аплодисментов…

Но, все же перемените атмосферу – и это хорошо. Будете из Питера писать мне? Наверное нет или так летучие листки присылать… А интересно было бы все подробно знать.

Отчего Настя мне не пишет? Она, вероятно, не получила моих писем.

Ваш ЛШ

Непременно напишите о “К.С.” и “Ж. и И.”

24. Лев Шварцман (Шестов) – Варваре Малафеевой (Малахиевой-Мирович)

11 января <18>97

[Рим – Киев]

На этот раз, дорогая Вава, не сразу ответил Вам. Теперь у меня гостит сестра Фаня; я уже не так свободен, как прежде. Да и сверх того, Ваши письма отбивают всякую охоту и у меня к писанию. Пришлете маленький клочок бумаги – что можно ответить? Вы говорите, что я “все” о Вас знаю. Но ведь и Вы “все” обо мне знаете. Философия – я уже ее на десять ладов пересказал Вам. Ведь живем же мы где-нибудь, и Вы, и я – отчего же для писем нет иного материала, кроме теоретических рассуждений? Если бы мы встретились, то неужели Вы бы не нашли, что сказать мне, кроме того, что я знаю “все”?! Может быть, так бы оно и было, но в таком случае, Вам бы и мои разговоры не нужны были. В конце концов, по-видимому, пространство и время делают свое дело: обращают близких людей в чужих. Я не хочу упрекать Вас. Упреки – это то, чему бы, собственно говоря, не следовало и существовать на земле. Но закрывать глаза на действительность тоже не следует, ибо все равно она дает себя знать, да уже и дала себя знать в Ваших письмах. Дни идут и стынет кровь – помните, у Лермонтова? Мы все дети, не умеем без боязни ни ненавидеть, ни любить. Поэты умнее нас: где мы не смели признаться себе в правде, там они говорят правду. Где мы ничего не различаем, там они все видят…