Билл Клинтон - Моя жизнь

Через две недели после выборов я занес свой первый тачдаун, который назывался «попытка», играя в команде регби Юнива. Это было грандиозное достижение для бывшего музыканта. Хотя я никогда не понимал всех тонкостей игры, регби мне нравилось. Я был крупнее большинства юношей-англичан, и мне обычно удавалось ощутимо повлиять на ход игры, когда я, гонясь за мячом, врезался в ряды противника или играл во втором ряду во время «схватки» — странного действа, во время которого противоборствующие стороны толкали друг друга, стараясь завладеть мячом, лежащим между ними на земле. Как-то раз мы поехали на матч в Кембридж. Хотя этот городок более тихий, чем Оксфорд, меньше по размерам и не достиг такого уровня индустриализации, его команда играла жестко и грубо. Я получил сильный удар по голове, в результате которого у меня, вполне возможно, было небольшое сотрясение мозга. Когда я пожаловался тренеру на головокружение, тот сказал, что замены у нас нет и, если я уйду, в нашей команде будет на одного человека меньше: «Возвращайся на поле и просто мешай кому-нибудь из них». Мы все-таки проиграли, но я был рад, что не покинул поле. Пока вы не вышли из игры, у вас всегда есть шанс.

В конце ноября я сдал свое первое эссе руководителю нашей группы доктору Збигневу Пелчински, польскому эмигранту. В нем говорилось о роли террора в советском тоталитарном обществе («стерильный скальпель, вонзающийся в общество и удаляющий опухоли инакомыслия и независимости»), посетил первую консультацию и принял участие в первом семинаре. В оставшееся время я путешествовал: дважды побывал в доме Шекспира в Стратфорд-он-Эйвоне и посмотрел его пьесы; дважды съездил в Лондон, чтобы навестить Дру Бачман и Эллен Макпик, бывших соседок Энн Маркузен по Джорджтауну, которые там жили и работали; один раз побывал в Бирмингеме, где довольно плохо сыграл в баскетбол, а в пятую годовщину смерти Кеннеди — еще и в Дерби, где выступил перед учениками средней школы и ответил на их вопросы об Америке.

В начале декабря я решил без предупреждения приехать на мамину свадьбу, поскольку у меня появились дурные предчувствия относительно ее и моего собственного будущего. Большинство подруг матери были категорически против того, чтобы она выходила замуж за Джеффа Дуайра, — во-первых, потому что он сидел в тюрьме, а во-вторых, потому что они ему не доверяли. Ситуацию усугубляло и то, что Джефф не смог оформить развод с женой, с которой давно расстался.

Мое собственное будущее стало еще более неопределенным, когда мой друг Фрэнк Аллер, стипендиат Родса, учившийся в Куинз-Колледже, отделяемом от Юнива только Хай-стрит, получил повестку из призывной комиссии своего родного города Спокана, штат Вашингтон. Он сообщил мне, что собирается поехать домой с намерением предупредить родителей и свою девушку о своем решении отказаться от военной службы и остаться в Англии на неопределенное время, чтобы избежать тюремного заключения. Фрэнк изучал Китай, хорошо знал Вьетнам и считал нашу политику одновременно ошибочной и аморальной. Он, кроме того, был порядочным юношей из среднего класса, любящим свою страну. Фрэнк очень страдал, оказавшись перед этим непростым выбором. Мы вместе со Строубом Тэлботтом, жившим на той же улице, в Модлин-Колледже, старались утешить и поддержать его. Фрэнк, будучи добрым по натуре и зная, что мы, как и он, были против войны, пытался, в свою очередь, утешить нас. Особенно настойчиво он убеждал меня. По его мнению, у меня, в отличие от него, были способности и желание, необходимые для того, чтобы сделать политическую карьеру, поэтому мне не следовало уклоняться от призыва, ставя тем самым крест на своем будущем. Его великодушие лишь усиливало во мне чувство вины, что показывают пронизанные болью записи на страницах моего дневника. Фрэнк делал меня слабее, чего я никак не мог себе позволить.

Девятнадцатого декабря мой самолет, несмотря на жуткий снегопад, приземлился в Миннеаполисе, где я должен был вновь встретиться с Энн Маркузен. Она приехала домой из Мичиганского университета, где готовилась получить степень доктора философии, и пребывала в состоянии не меньшей неопределенности относительно своего и нашего будущего, чем я сам. Я любил ее, но в тот период своей жизни был слишком неуверен в завтрашнем дне, чтобы связывать себя какими-либо обязательствами.

Домой я улетел 23 декабря. Сюрприз удался: мама плакала не переставая. Они с Джеффом и Роджером радовались предстоящей свадьбе и были счастливы настолько, что даже не обратили внимания на перемену в моей внешности — длинные волосы. Рождество было веселым, несмотря на отчаянные усилия двух маминых подруг, убеждавших меня отговорить ее от брака с Джеффом. Я отнес четыре желтые розы на могилу папы и помолился о том, чтобы его родственники поддержали маму и Роджера в их стремлении устроить свою жизнь. Мне нравился Джефф Дуайр. Он был неглуп, трудолюбив, хорошо относился к Роджеру и, без сомнения, любил мою мать. Я поддерживал их желание пожениться, полагая, что «даже если все скептически настроенные доброжелатели и злобные недоброжелатели правы насчет Джеффа и мамы, их союз вряд ли окажется более неудачным, чем все предыдущие союзы каждого из них».

На некоторое время я забыл о волнениях 1968 года, взорвавшего нашу страну и пошатнувшего позиции демократической партии; года, когда консервативный популизм вытеснил популизм прогрессивный и стал доминирующей политической силой в нашей стране; когда закон, порядок и сила начали связываться с республиканцами, а демократы стали ассоциироваться с хаосом и слабостью, с оторванной от жизни, потакающей своим желаниям элитой; года, который привел к власти Никсона, за которым последовали Рейган, Гингрич и Джордж У. Буш. Ответная реакция среднего класса оказала огромное влияние на американскую политику и изменила ее направление в оставшиеся десятилетия века. «Уотергейт» потряс новый консерватизм, но не уничтожил его. Поддержка правой идеологии в обществе в результате усиления экономического неравенства, разрушения окружающей среды и социального размежевания уменьшилась, но не исчезла. Как только собственная неумеренность начинала угрожать консервативному движению, оно тут же давало обещание стать «более мягким и покладистым», «более сострадательным», не переставая обвинять демократов в слабости ценностей, недостатке характера и воли. И этого оказалось достаточно, чтобы выработать у части белых избирателей из среднего класса абсолютно предсказуемую, почти «павловскую» реакцию, позволяющую добиться победы. Конечно, на самом деле все было не так просто. Иногда критика демократов со стороны консерваторов была вполне обоснованной, кроме того, всегда существовали умеренные республиканцы и добропорядочные консерваторы, которые сотрудничали с демократами, чтобы сообща добиться некоторых перемен к лучшему.