Билл Клинтон - Моя жизнь

То время, которое оставалось у меня в Англии, я решил посвятить своей собственной жизни. Я впервые посетил заседание дискуссионного общества Оксфордского университета, на котором был сделан вывод о том, что человек создал Бога по своему образу и подобию и результат его творения был «потенциально многообещающим, но слабо проработанным». Я съездил на север, в Манчестер, где наслаждался красотой английских сельских пейзажей, «похожих на лоскутное одеяло с их древними каменными стенами, сложенными без глины и цемента». В Манчестере состоялся семинар под названием «Плюрализм как концепция демократической теории», который показался мне довольно скучным. Я воспринял его лишь как еще одну попытку «объяснить более сложным (ну и, конечно, более многозначительным) способом то, что происходит на наших глазах... Думаю, все дело в том, что мне не хватает кругозора, концептуальных представлений о действительности, да и просто мозгов для общения с такими умниками».

Двадцать седьмого января жизнь вновь повернулась к нам своей не самой лучшей стороной. Мы устроили вечеринку в честь получения Фрэнком Аллером, «выбравшим для себя единственную открытую дорогу», официального статуса «уклоняющего от призыва». Несмотря на водку, тосты и попытки шутить, вечеринка не удалась. Даже Боб Райх, бесспорно самый остроумный из нас, не сумел растормошить собравшихся. Мы просто не смогли снять бремя с плеч Фрэнка «в тот день, когда он перешел от слов к делу». На следующий день Строуб Тэлботт, который из-за старой футбольной травмы и так относился к призывной категории 1-Y, стал полностью непригодным к военной службе. Во время игры в сквош на корте Юнива Джон Айзексон случайно ударил его ракеткой по очкам. Врачу потребовалось два часа, чтобы удалить осколки у него из роговицы. Тэлботт в конце концов поправился и в следующие тридцать пять лет увидел много такого, что большинству из нас и не снилось.

На протяжении многих лет февраль был самым тяжелым для меня месяцем: в это время я занимался в основном тем, что боролся с меланхолией и ждал прихода весны. Однако мой первый февраль в Оксфорде оказался по-настоящему насыщенным. Я заполнил его чтением. В Оксфорде я вообще очень много читал, не придерживаясь какого-то определенного плана, если не считать литературы, предусмотренной учебной программой. За время, проведенное там, я проглотил сотни книг. В тот месяц мое внимание привлекла повесть «Луна зашла» (The Moon Is Down ) Джона Стейнбека. Он ушел из жизни незадолго до этого, и в память о нем мне хотелось прочесть что-нибудь такое, чего я еще не читал. Я перечитал «Домой на Север» (North Toward Ноте) Уилли Морриса, поскольку эта книга помогала мне лучше понять свои корни и «себя самого». Я прочитал также «Душу во льду» (Soul on Ice) Элдриджа Кливера, которая заставила меня задуматься о значении души. «По частоте использования слова “душа” меня вполне можно считать чернокожим, однако это, конечно же, не так, о чем я иногда сожалею... Душа. Я знаю, что это такое — это нечто, позволяющее мне чувствовать; это нечто, движущее мною; это нечто, делающее меня человеком, и стоит потерять душу, не сомневаюсь, мне не жить, если она не вернется». В тот момент я очень боялся, что теряю свою душу.

Нежелание идти на военную службу пробудило мои давние сомнения насчет того, являюсь ли я в действительности порядочным человеком и смогу ли когда-нибудь стать им. Несомненно, многие из тех, кто вырос в стесненных обстоятельствах, подсознательно обвиняют себя в том, что они недостойны лучшей судьбы. На мой взгляд, эта проблема вытекает из необходимости вести две параллельные жизни — внешнюю, которая течет естественным образом, и внутреннюю, скрытую от посторонних глаз. Когда я был маленьким, мою внешнюю жизнь заполняли друзья и веселье, учеба и поступки. Моя внутренняя жизнь была полна неопределенности, гнева и страха перед вечным призраком насилия. Никому еще не удавалось жить в параллельных мирах и добиваться больших успехов: для этого параллельные жизни должны пересекаться. В Джорджтауне, когда угроза насилия со стороны отца вначале ослабла, а потом и вовсе исчезла, у меня было больше возможности вести одну, цельную жизнь. Теперь же дилемма — служить или не служить — словно в отместку вновь вернула мою внутреннюю жизнь на место. Из-под моей новой увлекательной жизни снова показались отвратительные головы демонов неуверенности и неминуемого разрушения.

Я не собирался прекращать борьбу за соединение параллельных жизней, за то, чтобы мой разум, тело и дух могли существовать в одном и том же мире. Сейчас же мне нужно было сделать свою внешнюю жизнь как можно более привлекательной, попытаться обойти подводные камни внутренней жизни и уменьшить доставляемую ею боль. Возможно, именно этим объясняются мое глубокое восхищение храбростью солдат и всех тех, кто рискует своей жизнью во имя благородного дела, моя инстинктивная ненависть к насилию и злоупотреблению властью, мое стремление к службе обществу и глубокая симпатия к проблемам других людей, утешение, которое я нахожу в общении с людьми, и нежелание допускать кого-либо в потаенные уголки моей внутренней жизни. Слишком уж мрачной была ее глубина.

Мне и раньше случалось спускаться туда, но никогда это не продолжалось так долго. Впервые я осознал существование подобных эмоций, скрывающихся за моим веселым нравом и оптимистичным отношением к жизни, еще в годы учебы в средней школе, за пять с лишним лет до Оксфорда. Это произошло, когда я писал автобиографическое эссе по спецкурсу английского для лучших учеников, который вела мисс Уорнике, рассуждая о «противоречивых чувствах», которые «терзали мой ум».

Они терзали меня и в феврале 1969 года, а я пытался заглушить их чтением, поездками и разговорами с интересными людьми. Последние нередко собирались в доме номер девять по Болтон-Гардене в Лондоне — просторном здании, где я часто останавливался, когда проводил уикенд за пределами Оксфорда. Там постоянно жил Дэвид Эдвардс, который как-то вечером заявился в Хеленз-корт вместе с Дру Бачман, соседкой Энн Маркузен по Джорджтауну. На нем был поджак до колен в стиле «зут» с множеством пуговиц и карманов и брюки-клеш. До этого мне приходилось видеть стиль «зут» только в кино. Дом Дэвида на Болтон-Гардене был открыт для пестрого сборища молодых американцев, британцев и другой публики, приезжавшей в Лондон и покидавшей его. Там хорошо кормили и часто устраивали вечеринки, а оплачивалось все это по большей части из кармана Дэвида. Денег у него было больше, чем у всех нас вместе взятых, а сам он отличался невероятной щедростью.

Нередко мне приходилось коротать дни в Оксфорде в одиночестве. Я любил уединение, которое заполнял чтением, и мне были особенно близки строки из произведения «Народ, да» (The People, Yes) Карла Сэндберга: