Билл Клинтон - Моя жизнь

Скажите ему: побудь в одиночестве, чтобы понять себя,

Но остерегайся самообмана.

Скажите ему: лишь ясные мысли, да решения,

Пришедшие в тиши, приносят плоды.

И только тогда одиночество даст время,

Нужное для внутренней работы.

Строки Сэндберга убедили меня в том, что из моих сомнений и терзаний может получиться что-то путное. До десяти лет я, будучи единственным ребенком в семье, где оба родителя работали, нередко оставался в одиночестве. Потом, когда я уже стал политиком национального масштаба, одним из самых забавных мифов, распространяемых теми, кто меня не знал, было утверждение о том, что я якобы не выносил одиночества и потому стремился постоянно находиться в окружении других людей, будь то обычная толпа, обед в узком кругу или игра в карты с друзьями. Став президентом, я всегда старался так спланировать свой день, чтобы у меня оставалось не менее пары часов, которые я мог провести в одиночестве, размышляя над проблемами или просто ничего не делая. Нередко мне приходилось даже жертвовать сном, чтобы выделить время для уединения. В Оксфорде таких моментов у меня было множество, и я использовал их, чтобы привести в порядок мысли и чувства, что, по Сэндбергу, было обязательным атрибутом достойной жизни.

В марте, с приходом весны, погода улучшилась, а вместе с ней улучшилось и мое настроение. Во время каникул, которые длились пять недель, я отправился в свое первое путешествие на континент. Я доехал поездом до Дувра, посмотрел там на белые скалы, затем переправился на пароме в Бельгию, а оттуда, снова поездом, поехал в Германию, в Кельн. В половине десятого я вышел из здания вокзала и оказался прямо перед великолепным средневековым собором, стоящим на вершине холма. Увидев его, я понял, почему во время Второй мировой войны летчики союзников рисковали жизнью, стараясь не попасть по нему, и бомбили расположенный рядом железнодорожный мост через Рейн с чрезвычайно малой высоты. Каждый раз, когда мне приходилось бывать там, этот собор вызывал у меня ощущение близости к Богу. На следующее утро я встретился с Риком Стернсом, Энн Маркузен и моим немецким другом Руди Лове, с которым познакомился в 1967 году на конференции CONTAC в Вашингтоне, округ Колумбия, и мы все вместе отправились в путешествие по Баварии. В Бамберге, своем родном городе с тысячелетней историей, Руди показал мне проходившую в непосредственной близости границу с Восточной Германией: на вершине хребта Баварский лес находился пост, где на вышке за колючей проволокой стоял восточногерманский солдат.

Пока я путешествовал, умер президент Эйзенхауэр, «один из последних осколков американской мечты». Умерли и наши отношения с Энн Маркузен, ставшие жертвой времени и моей неспособности к длительным отношениям. Прошло много лет, прежде чем нам удалось вновь стать друзьями.

После моего возвращения в Оксфорд туда приехал Джордж Кеннан. У него имелись собственные взгляды на нашу политику во Вьетнаме, и мы с друзьями очень хотели услышать его мнение. К сожалению, он не стал касаться вопросов внешней политики, а вместо этого обрушился на участников студенческих демонстраций и антивоенную «контркультуру» в целом. После недолгих дебатов, в которых приняли участие некоторые из моих сокурсников, в частности Том Уильямсон, представление закончилось. Наша единодушная реакция на него очень точно выражена в шутливой фразе Алана Берсина: «Экранизация оказалась хуже, чем сама книга».

Два дня спустя за обедом у меня произошел любопытный спор с Риком Стернсом, пожалуй самым зрелым и сведущим из нас в вопросах политики. Запись в моем дневнике гласит, что Рик «подверг критике мое отрицательное отношение к призыву в армию», сказав, что в результате отказа от призыва бремя военной службы в еще большей мере ляжет на беднейшую часть нашего общества. Стернс предлагал «ввести альтернативные формы службы и стимулировать интерес к ним более коротким сроком и более высоким жалованьем, чтобы довести численность вооруженных сил до приемлемого уровня. Он был уверен, что общественная служба должна быть обязательной для всех граждан, а не только малоимущих». Таким образом, Стернс заронил семена, которые дали всходы через двадцать с лишним лет во время моей первой избирательной кампании, когда я предложил создать национальную программу общественной службы для молодых людей.

Весной 1969 года единственной ее формой была служба в армии, где существовал такой страшный показатель, как «число убитых». К середине апреля в это число попал мой друг детства Берт Джеффриз. От потрясения его беременная жена родила ребенка на месяц раньше срока, и ему, как и мне, предстояло расти, зная своего отца лишь по рассказам. Берт служил в морской пехоте вместе с двумя своими друзьями из Хот-Спрингс — Айрой Стоуном и Дьюком Уаттсом, и родным погибшего теперь предстояло выбрать, кто из этих двоих доставит останки на родину. Выбор был не из легких, поскольку, согласно армейским правилам, такой человек мог потом не возвращаться на службу. Родные Берта назвали Айру и сделали это по двум причинам: во-первых, он уже имел три ранения, а во-вторых, Дьюку, жизнь которого тоже не раз висела на волоске, оставалось служить всего месяц. Я оплакивал своего друга и вновь пытался понять, чем в большей мере было продиктовано мое желание поехать в Оксфорд— стремлением спасти свою жизнь или протестом против войны. В моем дневнике осталась такая запись: «Никто не может осудить... привилегию сохранить себе жизнь за счет получения отсрочки, но жить с этим, к несчастью, очень тяжело».

Тем временем дома не утихали протесты против войны. В 1969 году в 448 университетах прошли забастовки, и некоторые из них пришлось закрыть. В номере The Guardian за 22 апреля я с удивлением прочитал, что Эд Уитфилд из Литл-Рока возглавил группу вооруженных чернокожих, намеревавшихся захватить здания кампуса Корнеллского университета в Итаке, штат Нью-Йорк. Лишь прошлым летом, когда мы вместе с ним участвовали в избирательной кампании Фулбрайта, воинствующая чернокожая молодежь из Литл-Рока критиковала Эда за мягкотелость.

А всего через неделю, 30 апреля, война наконец добралась идо меня, причем каким-то искаженным способом, что было очень характерно для того странного времени. Я получил повестку, которой мне предписывалось прибыть для прохождения службы 21 апреля. Было очевидно, что ее отправили еще 1 апреля, но, как и мой бюллетень для голосования несколько месяцев назад, она добиралась до адресата обычной почтой. Я позвонил домой, чтобы в призывной комиссии меня не считали уклоняющимся от службы в армии, и спросил, как мне поступить. Там ответили, что задержка с доставкой — их вина, а кроме того, существующие правила разрешают завершить начатый семестр, следовательно, я должен явиться для прохождения службы после его окончания.